Поправки
Шрифт:
– Ужас! – повторила Инид. – Нет ничего страшнее для матери! – И она помахала гному рукой, чтобы тот налил еще аквавита, настоянного на морошке.
Странное дело, говорила Сильвия, ведь она выросла в квакерской семье и до сих пор посещала собрания на Кеннетт-сквер; к тому же орудиями пытки и убийства ее дочери были рулон фиксирующего пластыря на нейлоновой основе, посудное полотенце, две проволочные вешалки, один электроутюг фирмы «Дженерал электрик» и один двенадцатидюймовый зазубренный хлебный нож из Уильямс-Сономы, то есть никакого огнестрельного оружия; и преступник, девятнадцатилетний Келли Уизерс, сдался полиции Филадельфии опять-таки без единого выстрела; а имея мужа, дослужившегося до очень высокооплачиваемого поста вице-президента по вопросам согласований у «Дюпона», имея джип таких размеров, что он вышел бы без царапины из лобового столкновения с «фольксвагеном»-кабриолетом, имея особняк в стиле королевы Анны (в нем насчитывалось шесть спален, а в кухне с кладовой свободно разместилась бы вся филадельфийская квартирка Джордан), Сильвия могла бы наслаждаться спокойной, легкой, бездумной жизнью, не неся никаких обязанностей, буквально никаких, кроме как готовить Теду обед и оправляться после смерти дочери;
Ранним октябрьским утром, когда все эти загадки разом обрушились иа нее, Сильвия, едва прикоснувшись к завтраку, взлетела по лестнице в студию. На листе кремовой кансоновской бумаги она изобразила свою левую руку (отражение в зеркале, чтобы получилась правая), большой палец отставлен, остальные скрючены, вид сзади под углом шестьдесят градусов, почти полностью показана тыльная сторона кисти. В эту руку она, умело выстроив перспективу, вложила курносый револьвер 38-го калибра и воткнула дуло в ухмыляющиеся губы, над которыми по памяти точно воспроизвела наглый прищур Келли Уизерса. Последнее прошение о помиловании только что отклонили, и слез по этому поводу никто не проливал. На этом – губы и глаза – Сильвия остановилась.
– Пришло время двигаться дальше, – пояснила она Инид. – Я вдруг поняла: хочу я или нет, но уцелела я, а не она, и художник – тоже я. Мы привыкли ставить своих детей на первое место, мы живем в них и через них. Но мне это надоело. Я сказала себе: может быть, завтра я умру, но пока что я жива. Я могу жить и принимать жизнь. Я заплатила сполна, я сделала свое дело, и мне стыдиться нечего. Как странно, что такое огромное событие, полная перемена жизни происходит в голове, правда? Вроде бы ничего не меняется, но ты по-другому смотришь на вещи, страх и тревоги отступают, становишься сильнее. Разве не удивительно, что невидимая мысль может оказаться реальнее, чем все, что было прежде? Начинаешь видеть отчетливее, а главное, сознаешь, что видишь яснее. И тут понимаешь: вот это и есть любовь к жизни, вот об этом и толкуют все, кто хоть сколько-нибудь всерьез рассуждает о Боге. Такие вот минуты.
– Пожалуй, еще глоточек, – сказала Инид, подставляя гному свой стакан. Она почти не слушала Сильвию, только качала головой и бормотала «ох!» да «ах!». Окутанное пеленой алкоголя сознание погружалось тем временем в нелепейшие фантазии о том, например, что бы она почувствовала, если бы гном обнял ее, прижался головой к животу и бедрам. Сильвия оказалась чересчур интеллигентной – Инид, пожалуй, прогадала, согласившись сделаться ее наперсницей, однако и не слушая, она все же внимательно прислушивалась, поскольку ей недоставало ключевых деталей, например, какого цвета кожа у Келли и подверглась ли Джордан изнасилованию.
Из студии Сильвия прямиком отправилась в супермаркет «Вава» и скупила там все грязные журнальчики. Увы, жесткого порно в них не обнаружилось. Ей требовалось видеть сам акт как таковой. Вернувшись в Чаддс-Форд, она включила компьютер, подарок младшего сына: устройство предназначалось для постоянного общения членов семьи, которых сблизило общее горе. В электронной почте скопились за месяц сыновние послания, на которые Сильвия не удосужилась ответить. Через пять минут она отыскала в Интернете то, что ей было нужно, пустила в ход кредитную карточку и принялась перебирать каталог, пока не дошла до подходящего изображения с подходящим ракурсом и подходящими участниками: чернокожий мужчина занимался оральным сексом с белым, камера зависла под углом шестьдесят градусов над левым бедром, крупным планом полумесяц верхней части ягодицы, на темной стороне этой луны – костяшки черных пальцев, смутно различимые, нащупывающие. Сильвия загрузила снимок и увеличила до максимума.
Ей сравнялось шестьдесят пять, и никогда прежде она не видела подобной сцены. Всю свою жизнь она создавала образы, но впервые ощутила скрытую в них тайну. Вот оно: шевеление битов и байтов, поток единиц и нулей в каких-то университетских серверах на Среднем Западе. Несомненное движение в столь же несомненной пустоте. Население прилипло к экранам и страницам журналов.
Стали бы люди гоняться за образами, если б образы втайне не приравнивались к реальным вещам? Не то чтобы образы были так уж полнокровны, просто мир слаб и безволен. Да, порой, несмотря на свое бессилие, мир становился живым и ярким, как в те дни, когда с яблонь в садах падали плоды, и солнце пекло их жаркими лучами, и в долине пахло сидром, как в те холодные вечера, когда Джордан приезжала
Тем не менее Сильвию поразил контраст между интерактивной порнографией и незавершенным портретом Уизерса. В отличие от телесной похоти, которую утоляли картинки или игра воображения, эту страсть, жажду отмщения, не обманешь. Никакие картинки, даже самые выразительные, ее не утолят. Эта страсть требовала смерти конкретного человека, завершения конкретной истории. Как указывают в рецепте: «Замене не подлежит». Она могла изобразить объект своего желания, но не осуществление этой мечты. И тогда Сильвия наконец призналась себе: она жаждет смерти Келли Уизерса.
Она жаждала его смерти, хотя в недавнем интервью корреспонденту «Филадельфия инквайрер» говорила, что смерть чьего-то сына не вернет ей дочь. Она жаждала его смерти, хотя ее д. м./д. ф. с религиозным рвением заклинал ее не истолковывать смерть Джордан как Божью кару за либерализм в политике и в воспитании или за безответственное богатство. Она жаждала его смерти, хотя считала смерть Джордан трагической случайностью и верила, что искупление не в мести, а в том, чтобы сократить вероятность таких случайных трагедий по всей стране. Она жаждала его смерти, хотя мечтала о лучшем обществе, где бы молодым людям предоставляли работу с достойной оплатой (чтобы Уизерсу не было надобности связывать своего искусствотерапевта по рукам и ногам и пытками добиваться номера банковского счета и кода кредитной карточки), о таком обществе, которое пресекло бы оборот запрещенных наркотиков в пригородах (тогда Уизерс не потратил бы украденные деньги на крэк и не вернулся бы с затуманенным сознанием в квартиру своего бывшего искусствотерапевта и не терзал бы ее еще тридцать часов, в промежутках покуривая дурь), о таком обществе, где бы молодые люди имели что-то за душой, кроме слепой привязанности к фирменным товарам (и тогда Уизерс не зациклился бы на кабриолете своего бывшего искусствотерапевта и поверил бы ей, когда она сказала, что на выходные одолжила машину приятельнице, ему бы не застило глаза то обстоятельство, что у Джордан два набора ключей («Никак не мог этого понять, – заявил убийца в отчасти вынужденном, но приемлемом с юридической точки зрения признании, – все ключи лежат на кухонном столе, понимаете? Просто не шло у меня это из башки»), и он не прикладывал бы раз за разом к обнаженному телу жертвы ее же собственный утюг, переключая с шелка на хлопок и лен и неотступно требуя ответа, где, мол, припарковала кабриолет, и не перерезал бы ей горло в приступе паники, когда под вечер в воскресенье подруга Джордан постучала в дверь – хотела вернуть машину и третий набор ключей), о таком обществе, где раз и навсегда положат конец физическому насилию над детьми (чтобы осужденный преступник не мог в последнем слове просить снисхождения, утверждая, что отчим пытал его в детстве электрическим утюгом, – впрочем, в случае Уизерса, который не смог предъявить следы от ожогов, подобное заявление свидетельствовало лишь о недостатке фантазии и неумении лгать). Она жаждала его смерти вопреки сделанному на сеансе психотерапии открытию: ухмылка Келли – всего лишь маска, нацепленная одиноким мальчишкой, которого со всех сторон окружают враги, и если б Сильвия улыбнулась ему всепрощающей материнской улыбкой, он бы сбросил маску и, зарыдал, искренне раскаиваясь. Она жаждала его смерти, хотя понимала, что подобное желание прилично лишь консерваторам, верящим в «личную ответственность каждого» и плюющим на социальную несправедливость. Она жаждала его смерти, хотя в силу перечисленных выше причин не могла лично присутствовать на казни и насытить свои глаза зрелищем, которого не заменить никакими образами.
– Но в круиз мы отправились не поэтому, – неожиданно сказала она.
– Не поэтому? – очнувшись, переспросила Инид.
– Нет. Пришлось поехать, потому что Тед не желает признавать, что Джордан была убита.
– Он – что…
– Нет, знать-то он знает, – пояснила Сильвия. – Но не хочет об этом говорить. Они с Джордан были очень близки, гораздо ближе, чем мы с ним. Он горевал, что правда то правда, очень горевал. Так плакал, что с постели подняться не мог. А потом наступил день, когда все прошло. Он сказал: Джордан больше нет, и он не намерен жить прошлым. Он сказал: начиная с Дня труда забудет случившееся. И весь август напоминал мне, что после Дня труда не станет больше говорить об убийстве, словно его и не было. Тед – человек рациональный. Его точка зрения такова: родители всегда лишались детей, а излишняя скорбь – это слабость, потачка себе. Ему все равно, что будет с Уизерсом. Дескать, если следить за процессом, опять же никак не перешагнешь через это убийство.
И вот в День труда он заявил мне: «Может быть, тебя это удивит, но я никогда больше не стану говорить о ее смерти, и ты, пожалуйста, не забывай об этом. Не забудешь, Сильвия? А то еще подумаешь, что я сошел с ума». Я сказала: «Тед, мне это не нравится, меня это вовсе не устраивает». Он ответил: очень жаль, но он вынужден так поступить. На следующий вечер, когда Тед вернулся с работы, я, кажется, сказала ему, что адвокат Уизерса утверждает, будто его подзащитного вынудили признаться, а настоящий убийца разгуливает на свободе. Тед ухмыльнулся, словно поддразнивая, и сказал: «Не пойму, о ком ты говоришь». Я сказала: «О человеке, который убил нашу дочь!», но он возразил: «Нашу дочь никто не убивал, и чтоб я больше от тебя такого не слышал». Я сказала ему: «Тед, так не пойдет». Он спросил: «Как не пойдет?» Я сказала: «Ты прикидываешься, будто Джордан не умерла», а он ответил: «У нас была дочь, а теперь ее нет, так что я догадываюсь, что она умерла, но предупреждаю тебя, Сильвия: не смей говорить мне, что ее убили, ясно?» И с тех пор, Инид, как бы я на него ни давила, он не уступал. Честное слово, я уже готова развестись. В любой момент. Вот только во всех других отношениях Тед такой хороший. Он не сердится, когда я заговариваю об Уизерсе, просто отмахивается и смеется, словно у меня идея фикс. Он похож на нашего кота, таскающего в дом задушенных птичек. Кот не знает, что людям не нравятся мертвые птички. И Тед хочет, чтобы я стала разумной, вроде него, пытается мне помочь, таскает меня во всякие поездки и круизы, и все у нас прекрасно, если не считать, что для него самое ужасное событие в нашей жизни не произошло, а для меня – произошло.