Попс
Шрифт:
— Нет, здесь немного другие дела. Здесь — политические проекты.
— Значит, то же самое, только вместо продукта — политика.
— Примерно так. Но я на это так не смотрю. Есть работа, за нее платят деньги, деньги нужны. Примитивная логика, да?
— Еще бы.
— Зато честная. Не находишь?
— Нахожу. Но работа есть тоже всякая.
— Я и не говорю, что хочу это делать всегда. Просто сейчас…
— А что ты конкретно там делаешь? Расскажи, а?
— В другой раз. Хорошо?
— Хорошо. Ну, пока.
— Пока.
Я кладу трубку на «базу». На экране
Я и Ант сидим у него на кухне. Я беру со стола бутылку пива, делаю глоток.
— Как-то грустно, — говорю я. — Слушаю группы, с которыми мы играем… Нет, я не хочу сказать, что это — полное говно. Играют многие прилично. Я бы сам хотел, чтобы мы так играли… С другой стороны, рано еще, мы мало существуем… Я, вообще, о другом: идей в музыке нет. Одна сплошная развлекуха.
Прямо за окном светится на столбе фонарь. С неба сыплется снег. Метет.
— Какие, на хуй, идеи? — Ант делает долгий глоток из своей бутылки. — Идеи были лет сорок назад — какой-нибудь там Боб Дилан, потом Вудсток, хиппи, прочая байда. А потом все это естественным образом завершилось, все поглотил шоу-бизнес. — Ант с громким стуком ставит бутылку на стол. — Но я тебе другое скажу. Может, в этом и нет ничего плохого, что развлекуха? Что плохого в том, чтобы развлекаться и получать кайф, когда тебе двадцать лет? Это, может быть, лучше, чем тиражировать глубокомысленную хуйню, считая, что ты умнее всех.
— Раньше ты такого не говорил…
— Говорил.
— Ты говорил, что ненавидишь шоу-бизнес, не хочешь быть его частью…
— Я это и сейчас могу повторить. Но я вообще про другое, понимаешь? Про то, что если ты идешь в шоу-бизнес, ты должен играть по его правилам. Меня гнобит любая тупость, понимаешь? В том числе тупость того, кто… Ну, если какой-то идиот говорит, что его музыка офигенная, потому что она некоммерческая, то все это херня. Есть территория для некоммерческой музыки — всякий авангард, эксперименты. А все остальное должно быть коммерческим, должно иметь зрителя. Некоммерческий панк — это просто смешно, ты понимаешь? Это все равно, что некоммерческий боевик…
— Но изначально…
— Что изначально? Разве Малкольм МакЛарен не создавал «Секс Пистолз» как чисто коммерческий проект? Ну да, ты можешь сказать, что были еще «Dead Kennedys» и кто-то там еще. Все это так. Но прошло уже столько лет, дофига чего изменилось. Копировать «Дед Кеннедиз» сейчас — это просто смешно. Лучше уж копировать «Green Day» — с этими хоть все понятно: обычная коммерческая музыка. Хочешь в шоу-бизнес — будь как они. Но это еще не значит, что шоу-бизнес тебя примет, а не выплюнет на хер. Хочешь в шоу-бизнес — играй по его законам и побеждай.
— То есть, получается, что мой проект не имеет смысла, потому что он изначально некоммерческий?
— В строгом смысле, да. Если пишешь не чисто для себя, как я, а выходишь на зрителя,
— Ну, спасибо тебе, конечно. Пожелал ты мне удачи…
— А ты не принимай все слишком всерьез. Делай свое дело, и будь что будет…
К Красной площади не продраться — она вся забита народом. Я и мама останавливаемся напротив Госдумы — там толпа немного пореже. На черном небе светится кремлевская звезда. За толпой наблюдают менты. Компании попивают алкоголь. До Нового года — пятнадцать минут.
Последние несколько лет я встречал Новый год в компаниях, а в этот раз мама предложила пойти на Красную площадь. Я сначала не хотел, говорил, что это тупо, что там одни пролетарские гоблины и приезжие. А потом подумал: почему бы и нет? В этом есть даже какой-то прикол. Тем более, что я вообще редко бываю в центре, а на Красной площади был уже не помню когда — как будто и не в Москве живу.
Рядом с нами стоит семья: родителям лет по сорок, дочке лет восемнадцать, сыну лет тринадцать. Отец льет в пластиковые стаканы водку — всем, включая сына.
Начинают бить куранты. Я открываю шампанское, проливая пену на куртку. Наливаю себе и маме. По небу рассыпается фейерверк. Мы чокаемся.
— Ну, за то, чтобы в новом году… — говорю я. Конца фразы не слышу сам — кто-то рядом орет:
— Ура!
Мы выпиваем шампанское. Я тут же наливаю еще.
— Давай за то, чтобы ты нашел себя в чем-то, — говорит мама. — В музыке ли, в чем-то другом — неважно. Главное — найти себя. Я вот, блин, так и не нашла. В институт пошла в тот, куда поступить было легче … Потом не бросила, хоть и не нравилось, закончила кое-как, вышла на работу… Столько лет в школе, потом этот туризм — тоже хорошего мало. Одно, что лучше, чем в школе…
По обледенелому тротуару катаются бутылки от шампанского. Мы идем к метро. К Театральной не пускают, мы поворачиваем на Тверскую. Над домами вспыхивают фейерверки.
— Ребята, у вас — последняя вещь, — говорит звукач.
— Как — последняя? — спрашиваю я. — У нас же до семи время.
— Ничего не знаю. Так сказал шеф.
— Сейчас будет наша последняя песня! — ору я в микрофон. — Она посвящается всем ментам, а также начальству клуба. Мы благодарим его за возможность сыграть за наши же деньги и всего лишь десять минут, хотя обещали полчаса…
Микрофон вырубается.
— Все, валите со сцены, — говорит звукач.
Включается фонограмма — «Раммштайн». На сцену вылезает следующая группа. Я бью ногой по «комбику». Бесполезно. Если устроить дебош, разломать аппаратуру, ничего глобально не изменится. Барыги от музыки — вроде хозяина клуба — будут всегда решать, кому давать играть, а кому не давать. А зрителю все до лампочки, зритель жует свою жвачку, слушает, что ему дают.
Отец стоит у стойки бара, потягивает пиво. Я говорю ему: