Попугаи с площади Ареццо
Шрифт:
Когда Диана вечером вернулась домой, Жан-Ноэль поджидал ее с горящими от страсти глазами, помахивая открыткой в черно-золотых тонах:
— Дорогая, у меня приглашение в клуб «Чай на десятерых», они устраивают вечер свободной любви. Знаешь, это где огромный хаммам со скамьями-ступенями, и там можно делать все, что хочешь.
Диана посмотрела на Шан-Ноэля и положила руку ему на плечо:
— Слушай, Жан-Ноэль, ужасно мило, что ты это предлагаешь, но мне что-то надоело облизывать штабеля чужих членов. Давай просто пойдем в спальню?
2
Что
Франсуа-Максим теперь не выходил из гостиной, где вечно включенный телевизор извергал волны информации о Захарии Бидермане. Все каналы, и новостные, и широкого профиля, комментировали происшествие на площади Ареццо. Фотокадры, споры, свидетельства и круглые столы сменяли друг друга, словно пытаясь заполнить пустоту, образовавшуюся на месте взрыва, стереть чувство обескураженности, гнетущее всех. Ведь уже на следующей неделе Захарий Бидерман должен был занять главный государственный пост, а теперь этот гордо реющий сокол-политик был остановлен на подлете к вершине. Он арестован, его допросили в полиции, взяли под стражу на двадцать четыре часа и предъявили обвинение. За несколько часов одно незначительное событие остановило его восхождение к власти, и он опустился на самый низ социальной лестницы, даже ниже, чем самый низ, потому что все теперь говорили только о нем, и никакой анонимности в расследовании его преступления не соблюдалось. И верх славы сменился верхом позора.
Франсуа-Максим был на том приеме, где, как утверждалось, произошло изнасилование и где его жертва указала полицейским на своего обидчика. Франсуа-Максима прямо-таки притягивало это дело. Причиной его интереса было даже не соседство, а скорее внутреннее родство: Франсуа-Максим сравнивал падение Захария Бидермана с собственной судьбой.
Он сам тоже за несколько секунд потерял все: свое положение, счастье, душевное равновесие — прыжок Северины мгновенно превратил его во вдовца, воспитывающего четырех сирот. Но к тому, что с ним уже произошло, могло добавиться и худшее: если бы раскрылись его утехи, его тайные кратковременные встречи в таких местах, где мужчины ищут себе партнера и где одно тело, без всяких задушевных бесед, вступает в контакт с таким же телом. Как бы отреагировали на такую новость в его банке, в финансовых кругах? Что сказали бы его дети, его семья?
И уже мгновение спустя он позавидовал Северине, которая унесла свои секреты в могилу, — по крайней мере, она теперь уже ничем не рисковала. Умереть было не так больно, как терпеть бесчестье.
К его великому удивлению, выяснилось, что он не единственный в доме, кто как приклеенный внимает новостям: кухарка, домработница, управляющий и вообще весь персонал — все в доме не могли оторваться от экрана, радио, газет или Интернета: Захарий Бидерман интересовал всех.
— Что их-то так притягивает? Им-то особенно и терять нечего, хотя…
Франсуа-Максим предположил, что это просто проявление социальной озлобленности: маленькие люди счастливы, что кто-то могущественный слетел с олимпа.
В то утро, уже в машине,
— Слыхали, что случилось с месье Бидерманом?
— Я там был.
— Что? Видали, как он ее насиловал?
— Нет, просто я был на том приеме и присутствовал при аресте.
— И что, как по-вашему, он виновен?
— Понятия не имею. Вроде у следствия есть доказательства.
— Бедный… Это все специально подстроено.
— Да, эта версия тоже выглядит правдоподобно.
— Я не спамши, месье, совсем не спамши в эту ночь. Все смотрела телевизор, так меня эта история зацепила.
Франсуа-Максим не очень-то хотел откровенничать с этой кумушкой и ограничился признанием, что и он реагировал так же.
— Но почему? — спросил он консьержку уже менее сухо.
— Как упал-то он, месье, свысока свалился… Вот уж не повезло так не повезло. Я подумала, что ведь такое и со мной могло случиться.
Он кусал губы, понимая, что нельзя показать консьержке, что это его рассмешило. Конечно, всякому может не повезти, хоть падать придется и с разной высоты…
— Но разве вам есть что скрывать? — осведомился он.
— Мне-то нечего, — проревела Марселла.
— Так что же?
— Да всем-то нам скрывать особо нечего, зато всем есть что терять.
И на этом она принялась облаивать какого-то типа, который не убрал за своей собачкой:
— Давайте-давайте, не стесняйтесь! Вот скажите-ка, мы ходим писать вам под дверь? Фу, гадость!
И так она гавкала на нерадивого хозяина собаки, словно забыв о существовании Франсуа-Максима. Его дочери и сын вышли из подъезда и сели в машину. Раньше Северина всегда махала им вслед, стоя в дверях, каждый из них помнил, как это было, и каждый старался это забыть.
Они ехали молча, и тут Гвендолин, старшенькая, сказала:
— Папа, я тут думала про маму. Мне кажется, я поняла, что случилось.
Франсуа-Максим бросил тревожный взгляд в зеркало заднего вида, потом кивнул, чтобы она продолжала.
— У мамы была смертельная болезнь, неизлечимая. И она это знала.
— Кто тебе это сказал?
— Я сама догадалась.
— Продолжай, дочка.
— Это все. Она узнала, что болезнь неизлечима, и приняла меры, чтобы не мучиться. Главное, она думала о нас.
— О нас?
— Она не хотела, чтобы мы страдали, глядя на ее страдания.
Все долго молчали, обдумывая услышанное. Машина остановилась на красном светофоре.
— Ты все хорошо объяснила, Гвендолин, — медленно произнес Франсуа-Максим. — Это правдоподобно, и еще это очень похоже на маму.
— Ага, — поддакнул взволнованный Гийом.
Две младших сестры тоже пробормотали что-то в знак согласия. Машина двинулась дальше.
Франсуа-Максим решил, что будет хорошо, если эта идея закрепится в их сознании. По крайней мере, эта гипотеза выглядит более утешительной, чем другие: не Северина ушла из жизни, а жизнь сама покинула ее. Зачем же спорить с этим? Ведь спокойствие важнее правды?