Попугаи с площади Ареццо
Шрифт:
— Надо будет зайти послушать ради одного этого.
— Конечно приходи.
Том встал и на прощание поцеловал кюре в щеку:
— Спасибо за книгу соболезнований. Я продолжу свое расследование.
По губам священника скользнула тонкая улыбка.
— Естественно, что я тебе помогаю, ведь ты ищешь Христа.
Том прыснул:
— Не пытайся, бога ради, всучить мне этот свой опиум для народа.
И они вышли из зала для занятий, спустились по шаткой лестнице, где стены украшали картинки на библейские сюжеты, и, толкнув ветхую дверь, оказались на первом этаже
На пороге Том ласково помахал священнику рукой:
— Увидимся в субботу днем, у матери?
— Ну да. Не забудь, что это ее день рождения.
— Ох, ёлки, уже?
— Том, ну неужели так трудно запомнить мамин день рождения?
Том бессильно развел руками и завернул за угол. У них с братом никогда не совпадали мнения о том, что в жизни главное.
Он дошел до площади Ареццо и увидел мадам Сингер, облаченную, словно старший сержант, в костюм цвета хаки, — она отчитывала журналиста, ползущего по ветке в окружении попугаев и попугаих, чтобы направить объектив прямо в окна особняка Бидермана.
Том побоялся, что она попросит его о помощи, и, вместо того чтобы возвращаться к себе, юркнул в дом Натана.
Он поднялся на пятый этаж, открыл дверь своим ключом и вошел в квартиру, где стояла непривычная тишина. Обычно здесь или играла музыка, или Натан напевал что-нибудь в той комнате, где в тот момент находился. Однако он, похоже, был дома, потому что его связка ключей валялась на тумбочке.
— Натан?
На его зов никто не ответил.
Том, прежде чем начинать волноваться, решил заглянуть в ванную. Но он не услышал, чтобы там был включен душ.
Он сунул голову внутрь — среди кафельных стен никого не было.
Он направился в спальню и открыл дверь. Он успел заметить только плечо, скользнувшее под одеяло, а на другой стороне матраса появилась голова Натана.
— А, это ты… — пролепетал он. — Я… я думал, ты придешь позже. — И он сделал виноватую мину, чтобы Том увидел, что его мучит совесть, но Том не смотрел на него, он разглядывал очертания второго тела под одеялом.
По спине пробежал холодок. Что теперь надо делать? Надо ли что-то сказать? Он понял, что происходит.
— О’кей. Пока.
Он вложил в эти слова все презрение, которое испытывал к двум парням в кровати, развернулся и вышел.
Он сбежал по лестнице, отяжелевший, размякший и усталый. В ушах у него звучало только одно слово: «Натан». Это имя, которое до сих пор для него означало только счастье, теперь воплощало в себе измену и трусость.
Он вышел из дома и плюхнулся на свободную скамью на площади, прямо напротив подъезда. Отсюда он увидит, как выйдет тот парень.
Он сидел, засунув руки в карманы куртки, с остановившимся взглядом. Ну и что теперь делать? Расквасить ему морду? А зачем? Что это изменит? Все дело в Натане. Его любовник-то никого не обманывал. Любовник не выплясывал три года на задних лапках, чтобы жить с ним вместе.
Том взглянул на часы.
Минута. Прошла всего минута с тех пор, как он вышел на площадь, и она показалась ему вечностью. Сколько ему еще ждать? Может, эти два мерзавца там наверху решили вернуться к своей развлекухе?
Дверь приоткрылась, мужчина выглянул наружу, застегиваясь на ходу и спеша убраться восвояси. Он глянул по сторонам, проверяя, не поджидает ли его там соперник, чтобы начистить рожу.
Том подскочил на месте.
Беглецу не пришло в голову глянуть на площадь, прямо перед собой, так что он не заметил того, кого как раз и опасался. Он рванул по улице Мольера и пропал из виду.
Том в оцепенении остался сидеть на скамейке. Он знал этого парня. Как его звали-то? Какое-то греческое имя… А, Никос! Ну да, это Никос. Он сам спал с ним месяц назад.
Том смущенно уставился на свои руки. Смеяться тут или злиться? Он ставил Натану в вину то, что сам проделал несколькими неделями раньше!
Обычно Том не умел долго злиться. Нет, он, конечно, знал, что такое раздражение, но терпеть не мог это состояние и старался справиться с ним как можно скорей. Что может быть глупее, чем злиться? Злость обрушивается на мир, и в ней кроется уверенность, что одной только яростью удастся этот мир изменить; она налетает, бьется, поносит реальность, не исправляя ее. Злость — это беспомощность, которая уверена в своей силе.
Он вытер ладони об штаны, попробовал усмехнуться, но у него не вышло. Эта история вызывала у него омерзение.
Сам этот Никос никакой опасности не представлял… Он, конечно, красивый парень, но трахается скучновато — слишком возбуждается, спешит, дергается, нервничает и к тому же громко вопит. Одного раза достаточно. Может, даже и одного многовато… Кстати, Никос не пытается ничего повторить со случайным любовником или даже снова увидеться, а исчезает сразу, как только дело сделано. Судя по тому, что успел понять о нем Том, ему нравятся сами встречи, а не люди.
«В общем, ерунда! Ничего серьезного».
Но у него не получалось отделаться от боли. Проблема была не в Никосе, а в Натане. Ведь зачем-то он предлагал ему вместе жить, говорил о любви и любил его, кажется, не меньше, чем сам Том любил его, и все же воспользовался возможностью, чтобы пуститься во все тяжкие с первым встречным?
Натан появился на тротуаре напротив, одетый в черное, — ему этот цвет был не к лицу и придавал слишком торжественный вид. Он увернулся от машины, которая пронеслась вдоль сквера, и предстал перед Томом:
— Ты на меня сердишься?
Том пожал плечами и в бешенстве отвел глаза:
— Нет, я просто счастлив.
— Прости, Том, ну я же не знал, что ты придешь. Мы с тобой договорились на вечер. Ты говорил, что тебе надо проверить тетради.
— За что ты извиняешься? За то, что это сделал? Или за то, что плохо выстроил расписание?
Натан сделал обиженное лицо и замахал руками:
— И это ты, Том, наш неутомимый кролик, самый страстный любовник во всем Брюсселе, — это ты читаешь мне морали? Может, мне это снится? Готов согласиться, что тебе было неприятно такое увидеть, и я еще раз повторяю, что не хотел, чтобы ты нас видел, но не буду тебе врать, что мне стыдно за то, что я сделал.