Попытка – не пытка

Хотулева Елена

– Скажи, а что это такое? – показала я на непонятные грузинские буквы.

– Это именно то, что я хотел увидеть.

– А на каком это языке?

– На грузинском языке, – ответил он и взглянул на меня. – Много поняла, когда пакет распечатала?

Я почувствовала, что мое лицо стало пунцовым. Надо было что-то ответить, но я с перепугу не знала, какую линию поведения избрать.

Он сверкнул на меня глазами:

– Молчишь, значит. И даже ничего сказать мне не хочешь?

Тут я вспомнила рекомендации Натаныча об искреннем раскаянии

и решила быстренько применить их на практике. Минут пять я рассказывала о том, как, мучимая вопросом о судьбе государства, я решилась взять на душу страшный грех и дрожащими от страха руками открыла конверт. Но в нем – как наказание за мой проступок – лежали листы с текстом на неизвестном мне языке. Лишь по очертанию букв я догадалась, что это грузинский. И тогда… Ах, что говорить!.. Тогда я пала еще ниже… Я пошла к соседу-грузину и попросила его прочитать мне хотя бы первую страницу. Но он не смог, потому что, скорее всего, не знал своего родного языка. Все это я говорила с выражением горя на лице и с драматизмом в голосе. А далее перешла к самой ответственной части выступления. И стала уговаривать Сталина не делать поспешных выводов, заверила его, что такого больше не повторится, и поклялась, что был бы у меня пепел, я бы в срочном порядке посыпала им голову, и даже рванулась к курительной трубке, предположив, что в ней, скорее всего, есть хоть крупица этого самого пепла, с помощью которого я продемонстрирую, сколь сильно скорблю о собственном преступлении. В итоге я довела Отца народов не до великого диктаторского прощения, как уверял меня Натаныч, а до смеха. Он махнул на меня рукой и сказал:

– Ну, хватит тут театр мне показывать. Натворила дел, а теперь веселишь меня изо всех сил вместо того, чтобы извиниться хотя бы. Говори уже, что я там, в 1952-м, сказал тебе, когда этот пакет отдавал.

Успокоившись оттого, что буря прошла стороной, я полезла обниматься и дословно повторила ему фразу про преисполненного иллюзий счастливца и добавила:

– А еще ты там просил передать тебе здесь, чтобы ты почаще говорил мне о своих чувствах.

Ухмыльнувшись, Сталин сказал:

– Ну, думаю, особой нужды в этом нет. Ты тут за нас обоих говоришь много. И хорошо справляешься. Вот когда замолчишь, я тебе расскажу. А пока можешь дальше мне в любви объясняться. Уж очень это слушать приятно.

«Ну и ладно, – подумала я, вцепившись в него, как новорожденный лемур. – Все равно самое главное о себе ты мне уже там, в 1952 году, рассказал. Так что если тебе нравится меня вроде как в неведении держать, то пожалуйста». Потом я решила, что все-таки надо проинформировать его о печальных последствиях внешней политики СССР, и, сделав задумчивое лицо, произнесла:

– И про войну ты говорил. Она началась, как я и предсказывала…

Он прервал меня:

– Об этом я прочитаю. Что еще мы там обсудить успели?

Я засмеялась:

– Кое-что очень важное. Не скажу. Ты мне строго-настрого запретил.

Сталин удивленно посмотрел на меня:

– Не мог я тебе

такого сказать. Что еще за шутки? Говори давай, что там произошло!

– Ох! – закатила я глаза. – Ты принуждаешь меня раскрыть государственную тайну. Но я не могу сопротивляться… Я признаюсь! Ты сказал, что в 1937 году меня любил. Вот.

Он взял со стола пачку «Герцеговины флор» и, достав папиросу, закурил:

– Да… Старый я там совсем стал в пятьдесят втором году. На лирику потянуло…

– Ты… Ты что, папиросы куришь? – поразилась я, глазам не веря.

– А что тебя удивляет?

– Но это… Это… Стереотип такой. Вроде как все знают, что ты трубку курил.

– Все?

– Да.

– Знают?

– Да.

– А они знают, что в 1937 году можно было по откровенно фальшивым документам в Кремль пройти? А что бы эти «все» тебе сказали, если бы услышали, что тебя с этими самыми документами ко мне в кабинет пропустили?

– Но ты же говорил, что это был твой приказ. Пускать всех, кто захочет пройти.

– Да, но он касался людей с более-менее нормальными бумагами. По крайней мере, я так думал. Но меня, как это тут часто у нас бывает, поняли несколько буквально. Это вообще был день всеобщего безумия. Сначала неразбериха с твоим приходом. Потом НКВД, куда я тебя не отправлял.

– А куда ты меня отправил? К профессору Ганнушкину на прием?

Он рассмеялся:

– Ганнушкин умер пять лет назад. А жаль. Я бы к нему сходил.

– Зачем? – не поняла я.

– Спросил бы у него, каким таким гипнозом ты на меня действуешь, что я веду себя непонятно как. Привычкам своим изменяю. С женщиной вопросы государственной важности обсуждаю. Думаю о тебе постоянно. Не было со мной такого никогда. Не свойственно это мне… – Он затушил папиросу и замолчал.

– Ты недоволен? – забеспокоилась я, чувствуя, что до конца не понимаю, к чему он клонит.

– Не знаю пока, доволен или нет. Вот прочитаю, что я там написал, и решу.

– Так, может, ты прямо сейчас это сделаешь?

Он выпутался из моих объятий, встал и, подойдя к столу, посмотрел на пачку листов:

– Это не так просто. Я там, в 1952-м, хорошо постарался. Теперь мне дня три потребуется, чтобы это расшифровать.

«Ага! – подумала я. – Значит, все-таки шифрограмма».

– Но это же так интересно! – всплеснула я руками. – Может, хоть немного попробуешь перевести? А?

Он посмотрел на меня с видом человека, привыкшего к тому, что живет на склоне действующего вулкана:

– Нет, ты поразительная женщина. Поразительная. Если вдуматься хорошенько в то, что тут у нас с тобой происходит, то уже никакой Ганнушкин не поможет. За окном ночь глубокая. А мы тут будем шифровками заниматься. Все! Скажи мне, когда ты утром уйдешь?

Я опять вспомнила про пьяную подставу Натаныча и подумала, что он вполне мог из вредности ограничить мое пребывание в прошлом и выставить таймер вместо максимума часа на три:

– Слушай… А я ведь не знаю. Вот честно, честно.