Пора летних каникул
Шрифт:
Я смотрел, как их забрасывают землей, закапывают. Зачем их закапывают? Ведь совсем недавно Павка показывал нам на птичью стаю, взлетевшую над лесом, а старшина кричал: «Э-гей, детский сад! Что за бала-ган? Отставить...»
Я вновь опустился на бревно. Звон и гул разламывали голову, но я уже понимал, что все это не сон. Рядом сидит Вилька с забинтованным лбом и Глеб. Плечи их трясутся, по грязным лицам бегут слезы, а губы беззвучно шевелятся. Потом Глеб взял меня за руки, повернул к себе и долго что-то говорил.
Тогда Глеб вытащил карандаш и нацарапал на клочке бумаги прыгающими буквами: «Я видел, как Павка тащил
Тупо уставясь на бумажку, я долго силился понять ее смысл. И наконец понял! В конической яме должен был сидеть не Павка, а я... Я!. Я!!! Павка всегда жил для других. И он хотел, чтобы и другие так жили. Я мало что соображал. А в голове одна-единственная мысль, обжигающая мозг: «Павка! Павка! Павка!»
Не помню, сколько прошло времени с тех пор, как на плече у меня очутилась винтовка, а на поясе подсумок с патронами. Бойцы — все, что уцелели после бомбежки,—"построившись в колонну по восемь, тяжело взбивали сапогами дорожную пыль. Мы что-то ели, пили, кое-как, урывками, спали. А потом опять шли, оставляя позади деревни, поля. В нашей шеренге шагал лопоухий малый. Но теперь у него было одно ухо, а вместо второго — комок запекшейся крови.
Однажды на нас опять посыпались бомбы. Я уже понимал, что это не марсиане, а немецкие «юнкерсы».
Страха я не испытывал, потому что я теперь тоже хотел жить для других.
Нас стало еще меньше, но мы продолжали идти. Однажды шагавший рядом со мной Глеб пошевелил губами, и сквозь звон я услышал:
—- Левее — Ново-Миргород. Куда Же идем, на Умань, что ли?
— Все равно куда, лишь бы добраться до сволочей!
Вилька выругался грубо, зло, и я проникся к нему нежностью. ч
— Ребята!— крикнул я.— Ребята, я слышу... все слышу. Только шумит в ушах. Ребята!
Вилька и Глеб остановились от удивления, задняя шеренга натолкнулась на нашу, произошла небольшая путаница. Тут.же появился командир — пехотный капитан, гладко выбритый и щеголеватый до удивления; стал было сердиться, но ему объяснили, в чем дело. Капитан перестал сердиться, посмотрел на меня очень синими глазами, поморщился и, бросив на ходу: «А ну, братцы, разберись! Живее!», поспешил в голову колонны.
— Ты на него не обращай внимания,— успокоил меня Вилька.— Он хороший парень.
— Бывший начальник эшелона,— пояснил Глеб.
— Чего он морщится? Вилька мотнул головой:
— Он на всех морщится. Видик у нас не парадный — грязные, рваные, растерзанные. А капитан — посмотри-ка — словно из ателье выпорхнул. И как он умудряется? Его на дню хоть сто раз бомби, все равно сапожки надраит. Зубы даже чистит. Честное слово! Собственными глазами видел.
По-прежнему балагурил Вилька. И все же в голосе у него появилось что-то новое, хрипотца, что ли. И выходило не очень весело. Вообще оба моих друга изменились. Вроде бы постарели. Но это, возможно, потому, что вид у них действительно заставлял желать лучшего. Ребята толковали со мной о разных пустяках, спрашивали — сильно ли шумит в ушах, а о Павке ни слова. Я понял — почему, и сердце мое сжала невыплаканная боль. Лишь однажды мы заговорили о нем~и то — так, не называя по имени.
Я подивился, почему Вилька, раздобывший себе ручной пулемет Дегтярева, тащит еще и винтовку. Вилька ответил:
— Не пропадать же добру. Теперь этих вещичек (он похлопал по «Дегтяреву» ладонью) дополна. Солидный запасец. Позаботились
Вилька замолчал, судорожно дернул щекой. Глеб чертыхнулся, перебросив с плеча на плечо мешок с запасными дисками для «Дегтярева», перевел разговор на другую тему — стал удивляться странностям Ткачука, бойца оторванным ухом.
— Понимаешь, Юрка, только-только перестало кровоточить — размотал бинты. Солнечные лучи,— говорит,— лучшее лекарство, вмиг все заживет.
— И заживет,— буркнул Ткачук.
— Вот, слышишь?—подхватил Глеб.—А на инфекцию ему наплевать. Понимаешь, Юрка?
Я все понимал. Вилька и Глеб не говорили о нашем друге, но они думали о нем, жили им. Павка как бы растворился в нас троих, помогал, советовал, учил.
Наша колонна пылила по прифронтовой дороге. Навстречу катили замызганные, грузовики. В них сидели печальные женщины и дети с окаменевшими личиками. Громыхали телеги, они везли всякую всячину — мешки с мукой, жмых, бочки, комоды, сваленные в кучу мужские костюмы, галоши и рулоны мануфактуры. Возницы, шагалшие рядом с телегами, спрашивали у нас курева, а мы у них — насчет' фашистов. Угостить мы не могли — не было. Возницы вздыхали, вросая на ходу:
— От лихе... А що до нимцив, туточки воны,— и тыкали себе за спину кнутовищами.
Издалека донеслись раскаты грома. Но небо было чистое, безоблачное.
— Пушки!— словно бы обрадовавшись, громко сказал Ткачук.
— Умные речи приятно слушать,— Вилька хихикнул.— Поразительная осведомленность.
— Сам ты умный,— незлобиво огрызнулся Ткачук. Зевнув, проговорил печально:— Ох, хлопцы, як же мы без нашего старшины, а?
Мы промолчали. Ткачук больше не спрашивал. Солнце пекло немилосердно. На зубах скрипело, пот щипал глаза. Отчаянно хотелось пить, броситься на траву, отдышаться, но колонна, подгоняемая командой: «Шире шаг», упрямо топтала дорожную пыль.
На развилке свернули влево и увидели в, лощине нечто вроде огромного табора. Бойцы, разбившись на кучки, лежали, сидели, чистили оружие. Чего тут только не было! Гусеничный трактор, походные кухни, крытые военторговские грузовики, санитарные повозки — все вперемешку.
— Ничего себе пикничок,— усмехнулся Вилька. .
— Брось,— цыкнул на него Глеб.— Нашел время... И в самом деле! Лица у людей, измученные, мрачные.
Они, по всему видать, успели хлебнуть горя — пехотинцы, связисты, танкисты, летчики — из разбитых частей.
Все же и среди них нашлись балагуры. Завидев нашу колонну, маленький вёрткий боец вскочил с травы, отвесил земной поклон, крикнул задорно:
— Гля, братцы! А еще говорят — резервов нэма. Какая силища прет! Мощное подкрепление. Держись теперь, Гитлеряка!
Раздался смех. Вилька не остался в долгу, ответил:
— Не ори, все равно к себе не возьмем — фигура у тебя" хлипкая, может привести в уныние всю часть.
На этот раз осмеяли маленького бойца. Тем временем к нашей колонне подкатила «эмка», в пулевых пробоинах, с оторванной дверцей,— так что водитель был виден, как на ладони; из нее выскочил лейтенант и, придерживая рукой полевую сумку, подбежал к нашему капитану, откозырял. Послышалась команда: •«Приставить ногу». Капитан и лейтенант о чем-то поговорили. А затем нас подвели к старому дубу — головастому, солидному. Возле него Толпилось много народу, особенно старших командиров, и стоял невесть откуда взявшийся рояль.