Пора летних каникул
Шрифт:
Ганон представлялся мне костлявым злодеем с громадной дирижерской палочкой в желтых костлявых пальцах, которой он, содрогаясь от наслаждения, лупит по головам мальчишек и девчонок, когда они не совсем чисто отбарабанят его бесконечные «тра-та-та-ти-та-ти-та-ти-та-ти тру-ту-ту-ти-ту-ти-ту-ти».
Мне было страшно, и, должно быть, поэтому я довольно резво выстукивал его нелепые выкрутасы, вывихивающие пальцы.
А учительница восторгалась моими успехами и все твердила маме и папе, что я одаренный мальчик, настоящий вундеркинд. Она говорила им об этом по секрету, но я догадывался
Все было Ьы ничего: Мне уже нравилось играть на рояле, хотя порой брало зло: ребята бегают купаться на Волгу, играют в футбол, воруют в чужих садах яблоки, а я, как последний остолоп, гоняю нескончаемые сочинения Ганона. И все же я терпел. Рахманиновские прелюды меня даже захватили. Однако учительница была почище Ганона,— она тащила все новые и новые тетради с нотами.
Я взбунтовался из-за «Турецкого марша» Моцарта. Его, видите ли, следовало играть так, чтобы выходило воздушно, бисерно. И это меня бесило.
– Кроме того, меня бесило название. Почему — «Турецкий марш»?! С таким же успехом этот марш мог называться малайским, бразильским, огнеземельским.
И я, назло учительнице, стал буксовать. Две недели она тщетно добивалась от меня бисерности и воздушности. Я стоял на своем. Она упорствовала, в раздражении щелкала меня по пальцам линейкой, которой обычно дирижировала. Я косился на свою мучительницу, и во мне все кипело. Физиономия у нее была, как у лилипутки — моложавая и обрюзглая. Теперь-то мне понятно, что я имел дело со старой девой, но тогда я считал ее ведьмой, приспособившейся к Советской власти.
Однажды ведьма больно хлопнула меня по затылку линейкой и вскричала: .
— Анфан террибль! Несносный мальчишка! Убить тебя мало, маленького негодяя!
Это уже было слишком. Я вырвал у нее линейку,, переломил пополам и проехался обломками по желтоватым костяшкам «Бекштейна», который рявкнул так, что и самому Ганону не выдумать.
Ведьма жалобно пискнула, а я кинулся к двери и, охваченный жаждой мщения, показал ей язык, крикнув напоследок:
— Дура... дура бисерная!
Все было кончено. Я слонялся возле Волковского театра и прикидывал, с чего начать новую жизнь. Домой идти нельзя, это совершенно ясно. В детский дом — не Хочется. Оставался единственный выход —пристать к бурлацкой ватаге.
Я спустился к Волге. Над рекой мягко клубился вечерний туман. Разворачиваясь против течения, ревел белоснежный теплоход.
Долго я слонялся по берегу. Бурлаков нигде не было. Очень хотелось есть. В душе я уже проклинал себя за упрямство. Ничего бы со/мной не случилось, если бы сыграл бисерно и воздушно Зато сидел бы сейчас дома, ел малину со сливками.
Спазмы сдавили горло — так мне захотелось малины.
В поисках ночлега я тихонько прошмыгнул по сходням на старую баржу. Тут-то меня и схватили. Взяли предательски, во время сна. Мне снилось, будто
Милиционер грубо оборвал чудесное сновидение. Лунной серебряной ночью он повел меня домой.
Я ждал, что произойдет нечто ужасное. Сердце оледенело...
Произошло чудо! Дома ликовали. Никто не ругал. Ругали учительницу. А меня кормили малиной и ласково приговаривали: «Ах, дурачок ты наш, Дурачок».
Так, еще совсем ребенком, я избавился от Ганона и узнал силу родительской любви.
.,.И вот теперь предстоит новый побег. Я должен уйти, даже не попрощавшись. "*
Я зашел в свою комнату, сел за письменный стол.
«Дорогие мамочка и папочка!— написал я.— Не могу больше ждать особого распоряжения. Уезжаем все четверо. Все будет хорошо. До скорой встречи. Крепко-крепко целую вас. Ваш сын Юра».
Записку я пока положил в карман.
— Юра,— позвала мама,— помоги мне выбить ковёр.
Никогда я с такой охотой не помогал маме. Я готов был сделать что угодно — выбить ковер, починить электроплитку, заштопать носки. Я выслуживался. А мама ничего не замечала и радовалась моему усердию.
Выбив ковер, мы умылись и сели поесть. Мама смотрела на меня и молчала. Потом сказала:
— Звонил отец.
— Да?
— Да. Через час он придет. Он достал два комплекта обмундирования.
Кусок застрял у меня в горле. Я выронил от неожиданности вилку, на глаза навернулись слезы.
— Не надо, Юрочка,— тихо говорила она,— не надо. Ты уже большой,— и сама всхлипнула.— Я все понимаю,
Юрочка. За нас не беспокойся. И скажи товарищам... разыщите Вилю. Еще, не дай бог, попадется там... на вокзале.
— Мама... мама,— бормотал я.
— Все будет хорошо, сынок. Ты у меня умница. Тут я вспомнил о ребятах и испугался. Но мама как в воду смотрела.
— Не бойся, Юра. Родители Павлика и Глеба пока не знают. Но родителям следовало бы сказать...
Вильку мы разыскали в путанице железнодорожных тупиков, заставленных вагонами и проржавевшими паровозами. Он присвистнул, узнав о папином сюрпризе.
— Мне, бы таких предков,— сказал он.— Выручил Антон Васильевич, молодец! Я уж не знал, что и делать. Охрана гонит, санитары гонят. Никакого уважения к человеческому достоинству. Толковый дядька — твой папаша.
—Да,— согласился Павка и вдруг встрепенулся.—А моим... твои не звонили?
.— Нет. Но мама сказала, что лучше бы... Павка замахал руками:
— Что ты!.. Что ты!.. Отец — он поймет, а мама!.. Такое подымет — ужас! Она у меня хорошая, но суматошная. Слабая она.
—. А мой отец,— Глеб вроде бы размышлял вслух,—-человек с норовом и,не шибко грамотный. Ему и отлупить ничего не стоит. Он добром не отпустит — я его знаю.
Лучше всех чувствовал себя Вилька. Ему стало даже весело. Подмигнув, он сДелал жест, мол, пожалуйте в трамвай, запрыгнул в вагон и уже на ходу объявил как ни в чем не бывало: