Пора созревания
Шрифт:
Пат подхватила:
— И вообще, речь идет об истории отдельного региона или об универсальных знаниях, значимых и для Востока, и для Запада, способствующих — извините за грубость — проникновению их друг в друга? Что мы получим, расшифровав письма? Не окажется ли результат ничтожен по сравнению с затраченными усилиями? Мне лично сдается, что данная рукопись не внесет ничего нового в разрешение главных вопросов, стоящих перед человечеством. Ну, какие такие особенные идеи могли выдвинуть Вендлгард и Незими?
Наступила моя очередь:
— Вы забываете, речь идет о
Ученые дамы воззрились на меня как на дурочку.
33
Палимпсест — рукопись на пергаменте поверх смытого или соскобленного текста.
Августа первой взяла себя в руки:
— Скорее сочинение, которое могло стать фактом литературы при условии, что его все прочитали. Вспомни «Одиссею». Она дошла до нашего времени, потому что продолжает волновать людей. В ней дышит сама История.
— Сегодня — возможно, но тогда?
— История? — Вернулась соседка. — Я думаю, скорее роман, так вас всех послушать.
К счастью, яблочный пирог способен прервать любую дискуссию. Соседка ненадолго запихнула его в микроволновку, и, пока он приобретал свежесть, я поменяла тарелки на столе. Но стоило пирогу исчезнуть в наших утробах, как снова разгорелись прения.
У меня не было времени обдумать внезапно возникшие идеи, каждая из которых могла привести к разгадке, равно как и добавить путаницы. Тем не менее я попыталась обосновать свою версию.
Мои аргументы раз за разом отметались как неубедительные. Литература, заявляли мне, имеет значительно более короткий период полураспада, нежели любая наука, и, так как серьезная литература стала чересчур сложной, ее заменила массовая, и в будущем интеллектуальной прозе явно не грозит звездная судьба, ибо звезды — в противоположность высоколобому занудству — интереснее. При каждом таком выпаде я делала приличный глоток. Наверное, если сказать композитору: «Твое творчество слишком тяжело для восприятия, заменим-ка тебя синтезатором», то ему тоже ничего не останется, кроме как пить горькую.
Мне показалось, что все возможности быть понятой исчерпаны, и я замолчала. Тогда Пат процитировала валлийского поэта Тализина.
— В известной степени предка, — поведала она с напускной скромностью.
Стихотворение называлось «Странствия».
Прошло некоторое время, прежде чем я сообразила: Пат завуалированно говорит о себе и даже подчеркивает это интонацией. Величественные напоминали о чем-то…
Я был каплей дождя на ветру, Я был далекой звездой, Я— Конечно, книгой, — подтвердила Августа заплетающимся языком. — Мы есть книга, толстая, большая, жирная, в которой каждый из нас наконец отыщет свое место.
Это была ночь из тех, которые потом не можешь восстановить в памяти. Не потому, что забываешь эпизоды, а потому, что они сливаются и перемешиваются в сознании, и происшедшее теряет всякий смысл. Или, наоборот, настолько отчетливо помнишь великое множество событий, что непонятно, как они уместились в одну-единственную ночь.
Еще остались голоса. В ушах снова звучат сказанные и несказанные фразы. Кто-то многократно повторяет мое имя, словно призывает меня наконец осознать, кто я есть на самом деле.
Было совсем не так холодно, как я опасалась, да и сухие еловые ветки дарили тепло. И то, что я вышла из дома, кажется мне совершенно естественным, как и то, что я вернулась домой прежним путем.
Пока я шла, у меня было такое чувство, будто мое Я прозревает. Я пришло из глубины времен. Я говорило со мной. Чем выше Я поднималось в гору, тем точнее знало, куда держит путь. Я говорило с родником, и само было им. Я текло, вспениваясь по камням.
Удивительно, как далеко простиралось мое сознание и как бескостно было мое тело. Я слышала смех Я. Вдруг земля задрожала, и Я испугалось смерти. Я выпрыгнуло из расщелины, невесть откуда взявшейся.
Когда забелела луна, Я восстало из воды. Я пело, хотя я не понимала ни слова, это Я знало, что каждое слово значит. Во мне возникло чувство присутствия и близости. Я проступало сквозь мою кожу и освещало все вокруг.
Звучали голоса. Они называли имя, которое я слышала. Имя обладало мной. Я поднялось и полетело. Я подумало: полечу, и полетело.
Теперь голоса предназначались мне. Они угрожали, я побежала. Они травили меня, я спасалась. Казалось, так будет продолжаться вечность. Голоса выкрикивали разные имена. Эхо отражалось от гор, разбивало их, и осколки катились в долину. Меня захватили, я спаслась бегством. Меня ранили, мои раны затянулись. Меня преследовали, я нашла убежище. Это оказалась барсучья нора. Я в ней спряталась. Я долго спала, и барсук терпел меня.
Я проснулась оттого, что: «Я вернулось», — сказало Я, и я удивилась: голос был совсем как чужой. Я поплыла против времени и покинула поток.
Времена сменяли друг друга.
Я начало сооружать убежище, такое же, какое было предоставлено мне. Я построило здание из камней, похожее на барсучью нору. Надежное, удобное, даже с книжными полками. Призванное защищать странниц, скользящих по волнам времени, и странников, лишенных кожи. Мы путешествовали по Западной Европе, мы и подобные нам.
В то время как Ближний Восток одевался в шелка, камку и сафьян, нас покрывала грубая шерсть. Скала, нависая, охраняла нору от урагана, который хотел разнести в щепки наши дощатые столы и двери. Лес присылал нам ягоды и грибы, пастбища кормили наши маленькие стада.