Порочное полнолуние

Рууд Рин

Чихает и поворачивает хищную морду ко мне, сузив глаза:

— Лось.

— Настоящий? — не верю я.

— Года три. Самец.

— Герман, демон ты искушающий, прекрати соблазнять невинную душу, — злобно шипит священник.

— Так начинай свой сраный ритуал! — несдержанно вскрикиваю я.

— Дай мне минуту! — по-детски обиженно отзывается он и хрипло продолжает, — я полон греховных мыслей.

— Перевожу на человеческий, — Герман скалится, — он хочет…

— Да я поняла! — взвизгиваю и краснею, крепко зажмурившись.

Опять

бубнеж с молитвами, и Герман фыркает, вернувшись к обнюхиванию пня. Разминаю шею, похрустывая позвонками, и судорожно соображаю, как мне прикрыть наготу. Мне нельзя в шкуру волчицы. Если человек во мне еще в состоянии бороться с голодом, то кровожадная зверюга — нет. Могу, конечно, перекусить сырыми опятами, на которые помочился лось, но я не желаю падать так низко, чтобы усмирить желудок.

— Никогда не пойму, зачем ради веры отказываться от женщин, — Герман садится, а затем валится на бок. — Это же нелогично. Бог же вас создал с желанием и стремлением размножаться.

— Мы выше этого…

— Мы — это мужики в платьях и с крестом на шее? — уточняет Герман.

Шуршит листва, и я выглядываю из-за ели. Священник с закрытыми глазами семенит ко мне. Какой он все-таки странный.

— Герман, будь добр.

Герман с бурчанием поднимается, перетряхивается и встает на задние лапы, обращаясь в сутулое чудовище:

— Что же вы все такие упрямые?

Оборотень подводит священника под локоть ко мне, и я нервничаю: очень некомфортно стоять перед ними голой и беззащитной.

— Ты знаешь, что делать, — священник морщится.

Герман прижимает уши, вспарывает свою ладонь когтем и с ожиданием глядит на меня.

— Опять? — я нехотя протягиваю руку, на которой красуется шрам.

Скрежещу зубами от боли, когда Герман хладнокровно проводит когтем по нежной коже, и медленно выдыхаю. До хруста стискивает кисть, и священник накрывает наши ладони своими, зачитывая тихую молитву на латыни.

Каждое слово, что слышится мне зловещим наговором, отдается гулом в ушах и острой пульсацией в ране. Дергаюсь. В позвонках, костях, мыщцах и венах трепещут тонкие черви, что ползут к ране, повинуясь голосу священника. Я хочу вырваться, сбежать, но сквозь всхлипы и боль напоминаю, что я должна вернуться домой смертным человеком. Тысячи ржавых игл рвут плоть, и я вся сама, как открытая рана, что посыпали солью.

— Не сопротивляйся! Вспомни о своей ненависти!

А нет этой ненависти. Есть только боль, голод и желание прекратить пытку. Мой крик перетекает в вой, и я вырываю руку из ослабевшей ладони Германа.

— Полли!

Я хочу домой под одеяло, ласковых объятий с кружкой горячего чая с медом и куском шоколадного торта. С громким и жалобным поскуливанием бегу наутек, теряя связь с реальностью и подчиняясь пушистой теплой тьме.

Глава 28. Шоколад и радость

Из темноты и тишины меня

вырывает чавканье и вкус сладкого шоколадного бисквита с молочным кремом на языке. Причмокиваю, и кто-то ласково треплет меня за ухо.

— Ее не вывернет? — слышу обеспокоенный голос Чада.

Промаргиваюсь. Лежу на полу у окна в библиотеке. Передние лапы и морда покоятся на коленях Эдвина, который кормит меня шоколадным тортом, приговаривая, какая я умница. Крис и Чад сидят в креслах у столика по центру библиотеки с книгами в руках и лениво перелистывают страницы. Такие загадочные и серьезные в пижамных штанах в клеточку. Чад пропускает распущенные волосы через пятерню и с улыбкой переводит взгляд со страниц на меня.

— Привет.

Хвост бьет по полу, и облизываюсь, очарованная взором желтых волчьих глаз.

— Я же говорил, святоша налажает, — Крис перелистывает книгу. — Еще и деда чуть удар не хватил из-за его фокусов.

Встревоженно сажусь, и Эдвин душит меня в объятиях, уткнувшись в холку носом.

— Жив? — едва слышно спрашиваю я.

— Ага, — разочарованно отвечает Крис. — Мне кажется, голову ему отруби, а она вновь отрастет.

— Живучий гад, — ухмыляется Чад.

— Полли… — шепчет Эдвин в шерсть, и я старательно под его смех вылизываю лицо.

Сладкий пупсик. Так бы и съела. Замираю с высунутым языком, когда двери в библиотеку отворяются, и из темноты коридора выходят испуганными тенями мои родители.

— Смелее, дорогие гости, — между бледным отцом и заплаканной матерью вклинивается Герман, приодетый в твидовый костюм-тройку цвета корицы.

Где тот жалкий старик в затасканном халате? И какого черта тут делают мои родители? Удивленная метаморфозой Германа в престарелого джентльмена встряхиваю ушами и с жалобным подвыванием кидаюсь к взвизгнувшей от страха матери.

Валю ее с ног, облизываю лицо, ныряю головой под руки, что отпихивают меня, а затем бросаюсь на отца, который тоже оказывается на спине и с криками пытается отползти к книжным шкафам.

— Долгожданное воссоединение любящей семьи, — Герман прячет руки в карманы брюк и с кривой ухмылкой наблюдает за тем, как я мечусь между папой и мамой, слюнявя их лица, шеи и руки. — Я готов расплакаться.

Ловко увернувшись от моего языка, отец хватает меня за уши, вынуждая замереть, и в ужасе всматривается в глаза:

— Полли?

— Ага! Полли! — опять возюкаю языком по его лицу, и рвусь к рыдающей матери. — Ма! Ма! Ма! Это же я! Полли!

Мама с отчаянным и истеричным всхлипом заключает меня в объятия, прижавшись грудью к моей, и кладу морду на ее плечо, яростно елозя хвостом по полу. Слышу треск костей, и мои руки обвивают родную и любимую шею.

— Мамочка! Я так скучала!

— Господи, — слышу сиплый голос отца, и Эдвин со вздохом накрывает мои плечи пледом.

— Полли, — шепчет мама, отпрянув, и обхватывает лицо холодными ладонями, — что они с тобой сделали?