Порода убийц
Шрифт:
– Вы говорили мне о Грэйс, – напомнил я, чтобы вернуться к теме встречи, от которой не только Эли успела отклониться.
– Да, конечно. В общем, мне не так много есть что сказать. В двух словах, вся эта история с пропавшими семьями иссушала ее, вытягивала из нее соки. Только и слышалось: а вот Элизабет то, а вот Лайал это. Она стала просто как наркоманка, была одержима этой Элизабет Джессоп! Не знаю, может, она думала, что в нее вселился дух Элизабет или что-то вроде того.
– Она думала, что Элизабет умерла?
Эли кивнула.
– Она говорила почему?
– У нее просто
Эли не смогла закончить фразу и сердито загасила окурок.
– Вы, скорее всего, думаете, что я просто дрянь, – проговорила она, когда растаял дымок сигареты.
– Ничего подобного я не думаю.
Она не взглянула на меня, видимо опасаясь, что выражение моего лица скорее подтвердит ее предположение.
– Я собиралась поехать на похороны, но... не поехала. Я ненавижу похороны! Потом думала, пошлю открытку ее отцу, он был хороший старикан. Тоже не сделала...
Наконец она подняла глаза и посмотрела на меня. Я почти не удивился, заметив, что они влажны от слез.
– Я молилась за нее, мистер Паркер, я не могу вспомнить, когда я молилась до этого в последний раз. Я молилась просто о том, чтобы ей там было хорошо, и, кто бы там ни сидел на том свете – Бог, Будда, Аллах, – чтобы он позаботился о ней. Грэйс была очень хорошей.
– Я тоже так думаю, – произнес я, пока она прикуривала последнюю сигарету. – Она принимала наркотики?
– Нет! Никогда! – Эли решительно затрясла головой.
– Кроме того, что она была сверхувлечена своим исследованием, что-нибудь еще беспокоило, угнетало ее?
– Не больше, чем любого из нас.
– У нее был молодой человек?
– У нее была пара увлечений, но ничего серьезного за последний год. Она бы мне рассказала.
Я внимательно смотрел на нее некоторое время, но было понятно, что она говорит правду. Эли Уинн не было в машине с Грэйс в ночь ее гибели. Теперь стало ясно, что Марси Бекер больше подходила на эту роль. Я откинулся на стуле, разглядывал толпы входящих и покидающих здание – местные и приезжие с пакетами в руках: вино, сладости от Кардюло, фирменная ветчина и экзотические чаи из «Джексона на Пикадилли», соли для ванн и мыло от «Ориджинс». Среди них должна была бы быть и Грэйс. С ее смертью мир стал беднее.
– Я вам помогла хоть чем-то? – спросила Эли.
Я заметил, что она хочет уйти.
– Да, вы кое-что прояснили.
Я передал ей свою визитку, написав на обороте домашний телефон.
– Если еще что-нибудь припомните или кто-то еще будет у вас интересоваться Грэйс, может, позвоните?
– Конечно.
Она взяла карточку, аккуратно положила ее в сумочку и уже почти собралась уйти, но задержалась на секунду и легонько коснулась моей руки.
– Вы думаете, ее кто-то убил, да? – красные губы были плотно сжаты, но дрожащий подбородок выдал ее чувства.
– Да, я так думаю.
Ее рука крепче сжала мою, обожгла
– Спасибо... спасибо за кофе, – сказала она и ушла.
Вторую половину дня я провел в магазинах, покупая одежду для пополнения своего пришедшего в разор гардероба, а потом уже отправился в «Копли» и в «Сиарбакс» на Ньюбери почитать газету. Почти ежедневное чтение «Нью-Йорк таймс» так и осталось моей привычкой, хотя, покупая это издание в Бостоне, я чувствовал угрызения совести, как будто свернул газету, чтобы шлепнуть ею местного мэра по затылку.
Я даже не обратил внимания на начало истории в крайней правой колонке на первой полосе, пока на седьмой не наткнулся на ее продолжение и не увидел фотографию, помещенную рядом. С нее на меня смотрел мужчина в белой рубашке, черном костюме и черной шляпе. Я вспомнил, что этот человек кивнул мне из-за тонированного стекла «мерседеса», когда я подъезжал к дому Джека Мерсье, и он же сидел в окружении трех человек, которых я увидел на фотографии в кабинете Мерсье. Это был раввин Джосси Эйпштейн, и теперь он мертв.
Согласно сообщению полиции, раввин Эпштейн покинул синагогу на Элдридж-стрит в половине восьмого холодным вечером во вторник, когда поток транспорта, пассажиров и прохожих стал утихать и на смену деловой публике пришли те, кто слоняется по городу в поисках развлечений. На нем были традиционный черный костюм и белая рубашка, но, несмотря на свое облачение, Эпштейн не относился к ортодоксальным иудеям. В синагоге были люди, настроенные против него, ведь, по их словам, он не выступал против гомосексуалистов и развратников, слишком часто появлялся перед телевизионными камерами, слишком охотно улыбался и якшался с журналистами, словно чересчур был озабочен делами земного мира, презрев обетования жизни небесной.
Эпштейн сделал себе имя после событий в Краун-Хейтс, призывая всех к согласию, примирению, веротерпимости. Он призывал забыть о разногласиях и различиях между евреями и представителями негритянских общин, потому что зачастую у бедных евреев и бедных чернокожих христиан гораздо больше общего, чем у бедных и богатых единоверцев. Он был ранен во время уличных беспорядков, и фотография в «Пост», запечатлевшая его со струйкой крови, льющейся из раны на лбу, в которой невольно угадывалось сходство с изображением страдающего Христа, принесла рабби известность.
Он также имел отношение к делам в храме Б-Най-Езурун на углу Восемьдесят девятой улицы и Бродвея, основанном Маршалом Т. Мейером, чьим наставником, в свою очередь, был смутьян из числа правых Абрахам Джошуа Хейшель. Нетрудно догадаться, что привлекло такого человека, как Эпштейн, к Мейеру, выступавшему против генералов в Аргентине, пытаясь разыскать пропавших там евреев. Со времени его смерти в 1993 два аргентинских раввина продолжили его работу в Нью-Йорке. Храм Б-Най-Езурун даже сотрудничал с общиной в Гарлеме и Новой Ханаанской церковью баптистов, чей священник даже выступал с проповедями в синагоге. Согласно статье в «Таймс», Эпштейн некоторое время был отстранен от дел в Б-Най-Езурун и дважды в месяц служил в старой синагоге в Дальнем Восточном квартале.