Порог между мирами (сборник)
Шрифт:
— Простите, — извинился он, — я витал в облаках.
Мистер Остуриас шел прямо к ним, лицо его раскраснелось от волнения.
— Давайте войдем, — сказал он, тяжело дыша, — а то пропустим чтение Дейнджерфильда.
— Вы ведь знаете все, что будет дальше, — сказал Стокстилл. — Вы знаете, что Милдред вернется и снова войдет в жизнь героя, снова сделает его несчастным; вы знаете об этом так же хорошо, как я, как мы все.
Его тронуло волнение учителя.
— Я сегодня не собираюсь слушать, — сказала Бонни, — мне не вытерпеть замечаний Джун Рауб.
Искоса поглядев на нее, доктор Стокстилл сказал:
— Вы
— Думаю, что Джун нуждается в лечении у психоаналитика, — сказала Бонни доктору. — Она так агрессивна и мужеподобна, это неестественно. Почему бы вам не увести ее куда–нибудь и не дать ей пару сеансов психотерапии?
Стокстилл сказал:
— Опять посылаете мне пациента, Бонни? Я пока еще помню предыдущего…
Трудно было бы забыть, думал он, потому что это случилось в тот самый день, когда на заливы упали бомбы. Годы назад. В прежнем воплощении, как сказал бы Хоппи.
— Вы добились бы улучшения, — сказала Бонни, — если бы начали лечить его. Просто времени не хватило…
— Спасибо за защиту, Бонни, — улыбнулся он.
Мистер Остуриас сказал:
— Кстати, доктор, мне довелось сегодня наблюдать за странным поведением нашего маленького фокомелуса. Я бы хотел знать ваше мнение, когда представится возможность. Должен сказать, что он привел меня в недоумение… я удивляюсь ему. Способность противостоять неблагоприятным условиям у Хоппи, конечно, есть. Это вселяет мужество во всех нас, если вы понимаете, что я имею в виду… — Учитель остановился. — Но пора в зал.
Стокстилл сказал Бонни:
— Кто–то говорил мне, что Дейнджерфильд как–то упоминал вашего старого приятеля.
— Упоминал Бруно? — Бонни сразу же оживилась. — Он уцелел, да? Я была уверена, что он жив.
— Нет, этого Дейнджерфильд не говорил. Он сказал что–то ехидное о первой великой Катастрофе. Вы помните тысяча девятьсот семьдесят второй?
— Да, — коротко ответила она. — Я помню.
— Дейнджерфильд, как мне рассказывали… — На самом деле он прекрасно помнил, кто рассказал ему о словах Дейнджерфильда. Это была Джун Рауб, но ему не хотелось еще больше настраивать Бонни против нее. — Вот что он сказал: «Сейчас мы все живем в катастрофе Блутгельда, мы все — привидения семьдесят второго». Конечно, это не так уж оригинально, мы слышали такое и раньше. Мне просто недоставало того напора, с каким Дейнджерфильд сказал это… Тут все дело в его манере речи. Никто, кроме него, так не скажет.
Задержавшись у дверей в Форестер–холл, мистер Остуриас повернулся и прислушался к их разговору, затем вмешался.
— Бонни, — спросил он, — вы знали Бруно Блутгельда перед Катастрофой?
— Да, — ответила она, — я некоторое время работала в Ливерморе.
— Сейчас он, конечно, мертв…
— Я всегда думала, что он жив, — задумчиво сказала Бонни, — он был — или есть — великий человек. То, что случилось в семьдесят втором, не его ошибка. Только тот, кто ничего о нем не знает, считает его виновным.
Не сказав ни слова, мистер Остуриас повернулся к ней спиной, поднялся по ступенькам холла и ушел.
— В одном вас нельзя обвинить, — заметил Стокстилл, — в скрытности.
— Кто–то должен сказать людям правду, — возмутилась Бонни. — Он судит о Бруно, начитавшись газет. Эти газеты! Единственное, чем наша жизнь стала лучше, так это тем, что исчезли все газеты, кроме этой мелкой дурацкой
Вслед за мистером Остуриасом Бонни и доктор прошли в заполненный до отказа Форестер–холл, чтобы послушать передачу, которую Дейнджерфильд вел для них с сателлита.
Слушая знакомый голос, пробивающийся через атмосферные помехи, мистер Остуриас думал о Бруно Блутгельде и о том, что, может быть, физику удалось выжить. Возможно, Бонни и права. Она знала этого человека, и, как он мог понять из ее разговора с доктором Стокстиллом (подслушивание — опасное занятие в наши дни, но он не мог устоять), она послала Блутгельда к психиатру для лечения, подтверждая этим одно из глубочайших убеждений самого мистера Остуриаса, что доктор Блутгельд был психически болен в течение нескольких последних лет перед Катастрофой, был опасным безумцем, и это проявлялось в его личной и, что более важно, в его общественной жизни.
Собственно, в этом никто не сомневался. Общество на свой лад отдавало себе отчет, что с этим человеком творится неладное, что в публичных выступлениях физика присутствует какая–то навязчивая идея, патология, и мучительная гримаса, искажающая его лицо, как бы находит отражение и в его речах. Он говорил об изощренной тактике врага, систематически разлагающего государственные учреждения и организации, даже дом и семью. Блутгельд видел врага повсюду — в книгах и фильмах, людях и политических организациях, придерживавшихся взглядов, отличных от его собственных. Конечно, он сделал все возможное, чтобы придать своим взглядам наукообразный вид; он не был разглагольствующим недоучкой из заштатного городка на юге. Нет, Блутгельд излагал свои теории в интеллигентной, возвышенной, хорошо продуманной манере. Но на поверку они были не более разумны, не более рациональны и не более трезвы, чем бредовые речи пьяницы и женоненавистника Джо Маккарти или ему подобных.
Надо сказать, что в свои студенческие годы мистер Остуриас однажды встречал Джо Маккарти и нашел его довольно приятным. Но ничего приятного не было в Бруно Блутгельде, а мистер Остуриас тоже встречал его, и не просто встречал. Оба они состояли в штате Калифорнийского университета в одно и то же время, хотя, конечно, Блутгельд был профессором, начальником отдела, а Остуриас — простым преподавателем. Но они часто встречались и спорили, сталкиваясь в коридорах после занятий, — и на людях, и один на один. В конце концов, именно Блутгельд организовал увольнение Остуриаса.
Это было легко, потому что мистер Остуриас всячески поддерживал небольшие, радикально настроенные студенческие группы, выступавшие за мир с Китаем и Советским Союзом; вдобавок он был против испытаний бомбы, на которых доктор Блутгельд настаивал даже после 1972 года. Он непочтительно отзывался об испытаниях 72–го и называл их примером психотического мышления в высших научных кругах — реплика, направленная в Блутгельда и, без сомнения, так и понятая им.
Кто трогает змею — рискует быть укушенным, думал мистер Остуриас; увольнение не удивило его, но еще больше укрепило его взгляды. Возможно, если бы Блутгельд дал себе труд подумать… Но скорее всего, Блутгельд никогда больше не думал о случившемся; Остуриас был рядовым преподавателем, и университет не заметил его отсутствия — все шло по–прежнему, чего, без сомнения, и хотел Блутгельд.