Пороги
Шрифт:
— Вес воды — минус пять граммов. Значит, объем — минус пять кубических сантиметров.
— Сонюшка, это же абсурд. Объем отрицательным не бывает.
— Почему? Все бывает отрицательным.
«Боже мой, до чего же их приучают формально мыслить, — думала Магда, — эти множества с первого класса… Отрицательный объем уже не вызывает сомнений. А может быть, в ее мире отрицательный объем — нечто вроде волшебного принца?»
— А бабушка спит? — спросила она, чтобы сменить тему.
— Нет. Письма читает.
Магда стукнула в дверь соседней комнаты.
— Ты, Машенька? — спросил голос.
— Я, Софья Николаевна.
— Войди. Тебе можно.
За столом сидела еще нестарая, красивая, снежно-седая женщина с такими же, как у Сони, траурно-черными глазами. Перед ней лежали стопки писем.
— Машенька, если бы ты знала, читаю, пытаюсь осмыслить свое прошлое… В чем я была виновата?
Черные глаза поплыли, совсем как у Сони.
— Ни в чем вы не были виноваты.
— Может быть, если бы я воспитала его иначе…
— Говорят, дело не в воспитании, а в генах. Не мучьте себя. Уберите-ка в стол ваши реликвии и пошли пить чай. Я с работы принесла эклеры, совсем свежие, тают во рту.
Проза жизни помогла. Софья Николаевна уже улыбалась, вытирая глаза. Услыхав про эклеры, Соня закричала «ура!» и побежала ставить чайник. Такие ночные пиры они себе иногда позволяли.
За столом говорила больше всех Соня — сама себя перебивая, но вдохновенно.
— Мамочка, ты когда-нибудь видишь сны не от себя, а от другого лица?
— Кажется, нет.
— А я вижу! Например, от лица линейки. Вообще неодушевленных предметов. А сегодня я видела сон от лица молодого мужчины. Ему, то есть мне, двадцать два года. Я хочу стать моряком, а тетя не позволяет. Тогда я ее убил.
— Боже мой! — ахнула Софья Николаевна. — Убил свою тетю! Что за дикость! Вот видишь, Маша, я тебе говорила, что ей рано читать Достоевского.
— Ничего не рано! — обиделась Соня. — Я ее не под влиянием Достоевского убил, а совершенно самостоятельно.
— Экий бред! — сказала Магда. — И тебе не жалко было, когда ты убил свою тетю?
— Не жалко.
— Ну и поколение растет, — вздохнула Софья Николаевна. — Никакой морали!
— Постойте, сейчас разберемся, — сказала Магда. — Слушай, Софья, говори правду, всю правду и ничего, кроме правды. Было тебе жалко тетю?
Соня смутилась:
— Ну, совсем немножко, под самый конец, перед тем как проснуться.
— Жалел ты, что ее убил?
— Жалел, — призналась Соня и заплакала.
— Стоп, в бутылочку, — напомнила Магда.
— Сумасшедший дом! — сказала Софья Николаевна. — И я такая же!
— А теперь, молодой мужчина, тебе пора спать, и никаких отговорок.
— С одним условием: ты мне расскажешь про иглу.
— Договорились.
Соня
— Не понимаю этого воспитания, — роптала Софья Николаевна, — девочке тринадцатый год, она и без того инфантильна, а ты еще поощряешь, рассказываешь про какую-то дурацкую иглу…
— Это у нас вошло в традицию.
В самом деле, уже несколько лет, с тех пор как ушел отец и Соня плохо стала спать по ночам, Магда каждый вечер рассказывала ей сказки своего сочинения. Чем глупее, тем лучше. Любимая была — про иглу. Софья Николаевна этого не одобряла. С одной стороны, Раскольников (рано), с другой — про иглу (поздно). Когда Володя ушел, она без колебаний осталась с Магдой и Соней, хотя любила сына. Хотя воспитание девочки ее ужасало. Ложится бог знает когда, не высыпается. Какие-то дикие фантазии — моряки, убийства…
Соня мылась долго, пускала пузыри над раковиной, наконец разделась на ночь, влезла в свою кургузую, не по росту, пижаму и, перед тем как лечь, немножко попрыгала на тахте. Черные прямые волосы метались по лицу, пружины звенели и крякали. Попрыгав, она забралась под одеяло, выпростала из-под него узкие, красивые руки и потребовала:
— Про иглу.
— На чем мы остановились?
— Неужели не помнишь? Она сначала была иглой большого размера, с ножку стола. Потом хозяин переплавил ее на сковородку. А потом что?
— Потом, — фантазировала Магда, сама ужасаясь бедности своей фантазии, — она пошла жить на кухню и там подружилась с посудой. Особенно с одним маленьким ситечком…
Магда рассказывала про иглу, пока не увидела, что Соня спит.
8. Нешатов приглядывается
«Мы вас торопить не будем», — обещал Ган. И правда, никто его не торопил. О нем словно забыли.
Он сидел в общей комнате за своим угловым столом, читал отчеты, старался вникнуть, приглядывался. Пока что получалось плохо. Чем больше он читал, тем меньше понимал. Гордость и упрямство мешали ему признаться в своем бессилии.
Ребусы, ребусы… Какие-то специальные, незнакомые ему термины. Смысл некоторых он, зная английский, кое-как понимал, другие оставались непонятными. Он рылся в списках литературы, доставал книги, журнальные статьи — не помогало. Сезам не открывался. Что ж, это естественно. Однажды он выпал из науки, из круга идей — и не мог войти обратно. Как не прирастает отрезанный палец, пересаженный орган. Организм отторгает чужеродный белок.
А как просто все это было — в той, предыдущей жизни! Они с товарищами что-то придумывали, мастерили — азартно, весело. Прокладывали свою немудрящую тропку по целине. Ныне там, где была эта тропка, разлеглась широкая, изъезженная дорога. Кто только по ней не катит!