Пороги
Шрифт:
А вот он разглядывает свои собственные босые следы цепочкой в серой, шелковистой дорожной пыли, которую так приятно пропускать между пальцами. Большой палец отчетливо отделен, противопоставлен другим… Мама рассказывает, как много значила для человека эта способность противопоставлять большой палец… На руках, конечно, а не на ногах. А у него — на ногах. Оба смеются, прямо заходятся смехом. Она еще не знает, что для него значат ноги. Он решил стать артистом балета.
И вот он танцует перед большим зеркалом — не только мужские, но и женские партии. Чтобы лучше держаться на носках, он вставил в тапочки пробки от
А вот девочка Кира, в которую он влюбился шести лет от роду. Блондиночка с мышиной косой. Она старше его на два года и, естественно, его презирает. А он мучается. Это мучение прекрасно. Как клубящиеся лиловые тучи, набухшие грозой…
Гроза и в самом деле приближалась. Война, блокада. Черный, загнутый с краю кусочек хлеба, который он, подлец, украл у мамы. Нет, об этом нельзя. Это он себе запретил, запер сам от себя на замок. Тяжелый, амбарный…
5. Рабочий момент
Вот и все. Кончилась передышка. Нешатов вышел на работу.
— Очень рад, — сказал Ган, подавая ему белую, тонкую, словно привялую руку. — Как вы себя чувствуете?
— Нормально. А вы?
— Сегодня я чувствую себя ровесником мирового потопа.
— А обычно?
— На несколько тысячелетий моложе.
— А в чем дело?
— Сердце.
Нешатов кивнул. Он все понимал про сердце. У него самого оно иногда болело, не фигурально, а простой физической болью. Не очень сильно, но все-таки…
— Ну как, можете приступить к работе?
— Отчего же.
— Мы вам покуда выделили стол в общей комнате. Хотите поглядеть?
Нешатов чувствовал себя как собака, которой показывают цепь (вот-вот прикуют!), но согласился. В общей комнате не было никого, кроме Лоры. Ган показал на стол в углу:
— Ну как, вас устраивает это место?
— Стол как стол, — мрачно ответил Нешатов.
— Может быть, здесь вам будет темно? Хотите ближе к окну?
— Место меня вполне устраивает. Не хлопочите. Скажите лучше, с чего мне начинать.
— Для начала хочу вас познакомить с сотрудниками лаборатории, куда вы зачислены. Тема: речевой анализатор. Нечто близкое к тому, чем вы в свое время занимались. Сейчас у них идет эксперимент. Я думаю, вам будет интересно присутствовать. Увидеть непосредственно рабочий момент.
Нешатов молчал. Ничто ему не было интересно. Знакомиться, жать руки… Но что делать? Он кивнул.
— Это в другом крыле корпуса, — сказал Ган. — Я вас провожу.
— Может быть, вам лучше не ходить? С вашим сердцем?
— Может быть, мне вообще лучше не дышать, но этого я еще не пробовал. Нет уж, пойдемте. Мне все равно надо к ним зайти, целую вечность не был.
Они вышли через заднюю дверь и попали в царство ящиков. Тесовые, фанерные, железные, дюралевые, перевязанные и нет. Куда смотрит пожарная охрана? Нешатов живо представил себе пожар, пламя, людей, выпрыгивающих из окон… Ган шел впереди, лавируя между ящиками. Вверху тянулись трубы неясного назначения, круто изогнутые, какие-то металлические хоботы. На лестничной площадке две женщины в заляпанных спецовках белили потолок. Они строго посмотрели на идущих, одна крикнула: «Эй, берегись!» Ган и Нешатов, поднырнув под кистями, прошли дальше. «А неплохо бы маляром», —
Тут им повстречался человек пенсионного возраста, он шел, раскачивая руками, перекидываясь от стены к стене, и что-то бубнил. «В наш век научно-технической революции…» — с удивлением услышал Нешатов, и тут же — фигурное ругательство.
Ган остановился.
— Николай Федотович, вы опять? — с отеческим упреком спросил он.
— Борис Михайлович, я в графике.
— Помните, что вы мне обещали?
— А то! Память как на магнитном барабане! — радостно подтвердил тот. — Кризис экологии, загрязнение среды. Уникальный водный резервуар озера Байкал…
— Знаю, — сказал Ган с кроткой грустью. — Значит, выговора вам мало. Может быть, лишить вас премии?
— Отчего же? Лишить можно. Дело хозяйское. Согласно общей теории относительности… — тут ругательства пошли фонтаном. Шедшая по коридору женщина испуганно оглянулась, сказала «батюшки» и по-куриному заспешила вперед. Пьяного сильно качнуло и прибило к стене. Он ухватился за нее двумя руками.
— Нечего делать, пойдемте, Юрий Иванович, — сказал Ган. — Я не Макаренко.
На ходу Ган объяснял:
— Это Николай Федотович Картузов, единственные руки на весь отдел. И те далеко не золотые. Крылов, кажется, сказал: «По мне так лучше пей, а дело разумей». Этот и пьет и дела не разумеет.
— А зачем вы его держите?
— Наивный вопрос! А где я найду другого? Других? Все умелые руки разбрелись по мастерским полукустарного типа, подторговывают запчастями, вообще промышляют «налево». У нас есть штатные места техников, механиков, лаборантов, а кто пойдет на такую зарплату? Это болезнь не только наша, но и других отраслей, здравоохранения например… Дай мне право вместо двух техников взять одного, но заплатить ему вдвое — совсем бы другая была картина. А так приходится мириться с Картузовым, быть ему благодарным, если он хоть раз в неделю возьмет в руки отвертку… Вообще-то научные работники у нас на самообслуживании: сами паяют, монтируют, чинят. Средние века. А что делать? Вы, надеюсь, не боитесь ручной работы?
— Меньше, чем умственной.
Кажется, дошли. Ган остановился у высокой двери:
— Сюда, пожалуйста. Только, если нетрудно, откройте сами.
Нешатов взялся за ручку. Мощный амортизатор неохотно поддался и, впустив вошедших, вернул дверь в исходное положение со злобной, явно излишней силой.
— Единственная техника, которую освоил Картузов, — это дверные пружины, — сказал Ган.
Нешатов огляделся. Картина обычная для скромных лабораторий, он их навидался на своем веку. Трещиноватые, пыльные поверху стены, распределительный щит, на кафельном полу — змеи проводов в оплетке. Отсвечивающие стекла шкафов; в одном из них сияло осенними красками отраженное дерево уличного пейзажа. Посреди помещения — массивный металлический шкаф с человека ростом, видимо, та самая машина, на которой работали. Передняя стенка была откинута; он заглянул внутрь и увидел привычные хитросплетения разноцветных проводничков, всегда напоминавшие ему кишочки животного, какого-нибудь крота… Общий вид машины был кустарно-домодельный; видимо, монтировали сами. Это ему понравилось: он, со своей отсталостью, вполне сюда вписывался. Современной светлой роскоши, знакомой по рекламным проспектам, он бы не вынес.