Пороки и их поклонники
Шрифт:
Макс посмотрел на сестрицу подозрительно.
– Так разве ж молодая? Она засмеялась:
– Почему ты не ешь? А мать знает, что ты в Москву укатил?
Макс Хрусталев предпочел вопроса не услышать, из чего следовало, что мать ничего не знает.
– А если бы мы переехали? Что бы ты тогда делал? Он вдруг удивился:
– Не знаю.
– А написать сначала ты не мог? Как-то предупредить?
– Если б я предупредил, мать бы узнала и ни за что не пустила. И ты бы не разрешила. То есть вы.
– А почему ты ночью
– Дак поезд так приехал, а не я! И старикашка долго не спал.
– Какой… старикашка?
– Гурий Матвеевич, – подсказал Архипов и поставил перед Максом тарелку с диковинным омлетом. Омлет был размером со спутник планеты Уран. – Гурий Матвеевич не пустил бы. По крайней мере. Макс думал, что не пустит. Вот сидел под окном и ждал, когда тот уснет, а потом влез.
– Руку порезал. Во! – И Макс с гордостью показал правое запястье.
На запястье был узкий глубокий разрез, длинный, свежий, но уже воспаленный. Вчера Архипов его не заметил. Маша моментально изменилась в лице. Была сочувствующая родственница, стала медсестра пятнадцатой горбольницы.
– Это надо немедленно продезинфицировать и заклеить. Немедленно, слышишь?
– Клеить и дезинфицировать надо было вчера, – перебил Архипов, – сегодня уже поздно. Если он заразился столбняком, значит, в скором времени… остолбенеет.
Он принес Максу чашку, поставил перед ним сахарницу – отсчитывать шесть ложек – и сам внезапно остолбенел.
Омлет размером со спутник планеты Уран исчез с тарелки. Макс дожевывал последний кусок, который свешивался с двух сторон его рта, как колбаса, которую отец Федор утащил у Остапа.
Архипов развеселился.
В холодильнике имелись еще йогурты – щегольские и аристократические даноновские баночки, голова голландского сыру – твердого, в красной кожице из аппетитного воска, остатки бекона и колбаса.
Архипов вынул сыр, бекон и колбасу, благоразумно рассудив, что кормить Макса Хрусталева даноновскими йогуртами экономически невыгодно и вообще как-то… бессмысленно.
– А что ты собираешься тут делать? В Москве?
– Как – что? – удивился Макс. – Гостить. Лето впереди, учиться не надо.
– Ты… в какой класс перешел?
Макс скривился и сделал неопределенный жест рукой, который мог означать что угодно.
– В одиннадцатый. Да пошла она, эта школа!..
– Ты что, бросил школу?! – перепугалась Маша, и он решил не говорить ей, что у него теперь новая жизнь и дурацкая школа не имеет к ней никакого отношения.
Зачем зря болтать? Все равно обратно он не вернется. Никогда. Никто его не уговорит. Бабушка скоро умрет, а без нее – что ж? Без нее совсем пропадать. И чего это Манька говорит, что она… молодая? Какая же она молодая, семьдесят с лишком? И мать всегда у нее спрашивает: “Когда помрешь, старая?”
– А в квартиру как попал?
– Вошел. Дверь была открыта, я и вошел.
– Вот, – встрял в разговор Архипов и уселся
– Чего это вы ее… по отчеству?
– Из уважения.
– А-а…
– Бэ-э…
Воцарилось молчание. Макс ел хлеб, колбасу и сыр. Он брал хлеб, клал на него сыр, а сверху накрывал колбасой. Как только хлеб кончался, он отхлебывал чай, смотрел виновато – не на Архипова с Машей, а на еду, как будто просил у нее извинения, – и брал следующий кусок, и снова сооружал башню из колбасы и сыра.
– Ты что? Давно не ел? – спросила наконец сестра.
– Вчера, – ответил брат с набитым ртом, – ужинал вчера.
– А до этого ужинал на прошлой неделе, – равнодушно сообщил ей Архипов.
– Как… на прошлой неделе? Почему… на прошлой неделе?
– Меня мать не кормит больше. Уж давно! С осени. Говорит, что я ее деньги прожираю, а сам дубье стоеросовое и отребье.
Мария Викторовна Тюрина только моргала.
– Меня бабушка кормит. Только у нее пенсия маленькая.
– Как же ты… живешь?
– Нормально, – вдруг ощетинившись, выпалил Макс, – мне ничего не надо. И никого не надо. Ты не думай, я к тебе проситься не стану! К вам то есть. Я только повидаться приехал, а потом я уеду…
– Бедный ты мой.
Она неожиданно обняла его за голову и поцеловала в макушку, в чистые волосы, вымытые архиповским шампунем. Он не вырывался, но у него сделалось напряженное, злое лицо, и даже Архипову стало ясно, с каким трудом он терпит ее прикосновения. Года три он мечтал о том, как найдет ее. Не то чтобы это были какие-то определенные мечты, но все же ему очень хотелось.
Бабушка рассказывала, что у него есть сестра, а эта сестра очень любила его, маленького. Он-то ее совсем не помнил, ну вот нисколечко. Потом ему стало казаться, что начал вспоминать – какой-то холодный парк, дождь, беретка с красным помпоном. Что-то радостное было в этом красном помпоне, ожидание ласки или какого-то простенького веселья. Нет, ничего он не помнил.
Мать не любила его, он очень рано это понял. Он был обузой, тяжелым грузом, который отец навязал ей, а сам бросился под поезд. Отцу оказалось легче всех – он перестал быть, только и всего. А Макс остался – почти совсем один.
Была еще бабушка, но она не брала его к себе, только подкармливала и рассказывала, что у него есть сестра. Почти родная сестра в Москве – как будто в раю. И сестра представлялась ему райской феей. Макс не знал, есть в раю феи или нет, да ему и наплевать на это. Он был уверен, что стоит только ему найти ее, и все станет превосходно. Он не ожидал, что она окажется такой… обыкновенной, даже не слишком красивой, такой усталой, ничуть не похожей на фею.
Разочарование было холодным и огромным, как северное море. Макс по-собачьи плавал в нем и замерзал, замерзал…