Порою нестерпимо хочется...

Кизи Кен Элтон

— Разрази меня гром, Лес, но ты опоздал ровно на десять секунд, — замечает Биг, не отрываясь от пива. — Хэнк только что уехал.

— Тогда я застигну его прямо в его логове и там вытрясу из него душу!

— Интересно, а кто тебя перевезет на другой берег? — осведомляется Биг. — Или ты думаешь, он сам тебя подбросит?

Лес снова щурится, но так и не может разглядеть своего преследователя.

— Я не нуждаюсь в поучениях! — орет он с такой силой, словно его противник не сидит у него перед носом, а болтается где-то в дальнем конце бара. — Я вплавь переберусь, вот и все: переплыву эту реку!

— Дудки, Гиббонс, — говорит Хави Эванс, — может, Биту и хватает терпения, но некоторые хотят послушать музыку,

и их уже достала эта толстогубая обезьяна. — Ты затонешь в десяти футах от берега.

— Да, Лес, — подключается еще кто-то, — и отравишь реку на месяц. Рыба вся передохнет, а может, и большая часть уток…

— Да, Лес, мы не дадим тебе утонуть и погубить всю дичь. Так что лучше оставайся здесь в тепле и не рискуй жизнью.

Но общая забота не в состоянии утихомирить Леса.

— Вы что, считаете, я не переплыву реку?

— Лес, — наконец Биг, как огромный лев, поднимающий голову с лап, отрывается от пива, — я знаю, что ты не сможешь ее переплыть.

Лес быстро оглядывается, видит, кому принадлежат эти слова, и, на мгновение задумавшись, решает не быть нескромным и не оспаривать это утверждение.

— Ну да, — соглашается он, опускаясь на место с видом человека, решившего, что и в дерьме неплохо, — но, знаешь, переплывать реку умеет не только Хэнк Стампер.

— Может, и не только, но что-то сейчас я никого другого не припоминаю.

— Ну не знаю, — обиженно отвечает Лес.

— Слышал, что говорил Гриссом? — спрашивает Ситкинс Бига. — Ему док сказал, который был там. Он сказал, что Хэнк вернулся домой, увидел, что нет лодки, и перебрался вплавь. Клянусь потрохами, так они и сказали.

— Это когда его избили те поденки, которых Флойд нанял в Ридспорте?

— Говорят, да.

— Господи Иисусе! — замечает Хави Эванс. — Даже если он совсем обалдел, приходится отдать должное его смелости. Могу поспорить, в таком состоянии, как он уезжал, человек не то что плыть — идти не может.

— А может, он был не так уж плох, как вы все тут решили, — замечает Лес.

— О чем ты говоришь? — возмущается Биг.

— Не знаю. Может, он прикидывался. Может, он специально дурил вас.

— Ты что, смеешься, Лес? — Биг сжимает стакан, чувствуя, что в нем закипает такая ярость на этого тупицу, какой он и представить себе не мог. Еще немного — и… — Послушай, пусть тебя лучше кто-нибудь выведет отсюда, пока я не свернул тебе шею. Слушай, ты: «прикидывался»… Разве не я развлекал вас з этом баре, пытаясь заставить его «прикинуться»? Я его изметелил так, как никого прежде, и он поднялся на ноги — как с гуся вода! И запомни: если он прикидывался, можешь считать меня дураком!

— Аминь! — со знанием дела кивнул один из братьев Ситкинсов. — Только не Хэнк Стампер.

— И смотри, — продолжает Биг со странной дрожью в голосе, — видишь, не хватает зубов? Это Хэнк выбил их мне тем вечером в Хэллоуин, когда я уже в шестой раз уложил его на пол. Если б он прикинулся, наверное, мои зубы остались бы на месте. Поэтому вот что скажу тебе, Лес: прежде чем катить на Хэнка, давай я с тобой помахаюсь! Разогрею тебя, что ли?..

— Что ты, Биг…

— Я сказал, давай разомнемся, черт бы тебя побрал!

Музыка смолкает. Биг отталкивает стул и вырастает как гора перед Лесом. Лес уже готов с головой скрыться в своем дерьме.

— Я сказал, вставай, Гиббонс! Твою мать, поднимайся!

В баре становится так тихо, что слышно, как журчит масло в обогревателе. Все замирают в ожидании. Тедди бесшумно отходит от корзины с грязным бельем, стараясь не отвлекать своих подопытных. Вытянувшийся перед ним длинный бар кажется еще длиннее от тишины, напряженной и натянутой, как провода. Однако это не обычное возбужденное предвкушение драки. В этом снова что-то не то… но что? откуда этот страх?

За повернутыми в одну сторону головами Тедди различает

неуклюжую фигуру Леса Гиббонса, над которой как башня нависает туша Бига Ньютона. Монументальная ярость Ньютона придает всей сцене невероятный комизм — надо же, чтоб так озвереть на бедного Леса! Лицо Бига налилось кровью, жилы на шее вздулись, подбородок дрожит так, что Тедди видит это даже издали. Столько ярости по такому пустому поводу? Странно, почему никто не смеется. Если только это… — Тедди откладывает тряпку, которой вытирал стойку, — если только это не что-нибудь другое. Нет, это не она! Из-за идеально отполированной стойки, сияющей в результате его многолетних наблюдений, Тедди видит неожиданное выражение лица — не ярость и не осторожность написаны на нем, — за все эти годы он ни разу не встречал подобного выражения. А ему, как коллекционеру лиц, казалось, что он собрал уже все образцы — ведь это было его хобби, его делом. Многие годы бесконечных вечеров он смотрел, как безбрежный океан идиотов накатывает все новыми и новыми волнами на спасательный берег его бара… смотрел и умело расшифровывал каждый взгляд, каждую улыбку, внимательно анализируя каждую упавшую каплю пота, каждое испуганное дрожание руки и нервное сглатывание. В чем, в чем, а уж в лицах он разбирался… Но такое лицо, такое выражение… ему еще никогда не доводилось…

Род ударяет по струнам гитары: «И ко-о-ог-да…», бросая на Рея испепеляющий взгляд и пытаясь разбудить его, «…ты вспоминаешь обо мне…» Рей не слишком искренне подхватывает: <<И когда… тебе взгрустнется вдруг…» Напряженная тишина взрывается, и ситуация начинает рассасываться. Биг никнет, обмякает и с грохотом направляется в уборную. Лес Гиббонс разражается булькающим смехом, который звучит так, словно доносится из-под слоя глины. Дочка миссис Карлсон звенит стаканами в мойке. Ивенрайт не то пьяный, не то чрезмерно изумленный, выходит на улицу. Дженни без обычной цепкости виснет на руке упившегося клиента. Хави разгибает позвоночник, оглядываясь в поисках женщины. Ситкин-сы беззвучно потешаются над чуть было не исчезнувшим с лица земли Лесом Гиббонсом. Ивенрайт заводит машину и медленно движется к востоку по Главной улице, отяжелев от девяти безрадостных кружек пива. Старый Генри заслоняет рукой глаза от майского солнца, льющегося через разбитый зеленый купол на покрытые цветами всех времен года луга. Январь тысяча девятьсот двадцать первого, как я помню, после урагана, который они назвали Большой Удар, Бен почему-то болтается к югу от Флоренса и в бухте Силткус наблюдает, как приливом к берегу выносит четырех китов, а когда начинается отлив, они не успевают вернуться в открытый океан. И он, — постойте-ка, я найду фотографию, — он взял лодку и убил всех четверых топором! Ах, как жужжат июньские мухи, жужжат и жужжат в жаре! Нет. Январь? Ах да, Бен. Никто ему не верил, пока мы с Джоном не взяли у Стоукса аппарат и — черт, куда я подевал фотографию? Где-то здесь должна быть… Прошлый раз я ее видел… постойте-ка… 17 ноября: у мамы снова был доктор. Говорит, что это просто утомление. С собакой, говорит, тоже все в порядке, насколько он понимает в ветеринарии. Немного прихрамывает на задние лапы, но оклемается, след будет брать не хуже, чем…

19 ноября: собака умерла. Старина Рыжик? Каштанка? Нет, Грей… от рыбы… хребет покривился, и он сдох.

24 ноября: День Благодарения — другого года? — мать умерла. Мы с Джоном сделали гроб из сосны. Доктор говорит: не знает почему. Стоукс считает, что не вынесла. К чертям собачьим! А я думаю, она просто… Хэнк, мальчик, Хэнк, разве ты не знаешь, что старуха просто… Хэнк, так нельзя… легла и умерла… Хэнк, мальчик, если ты… снова врывается солнце… ты не можешь… обрушивается на землю, тысячу тысяч лет пролежавшую в тени…