Порождения ехиднины
Шрифт:
– Хочешь попробовать?
– спрашивает Паула.
– Нет, - качает головой мальчик, невероятно похожий на дядю, ну и что, что общей крови нет - все равно одно лицо.
– Второй раз я могу и сбиться.
– О-кей, - нараспев говорит Камински.
– Максим, мы начали.
Пелагио вскидывает ладони над клавиатурой - пабабабаммм! Молодец. Франческо смотрит на него краем глаза, улыбается. Тоже молодец.
Гудки. Гудки. Гудки. Старый наземный телефон. Паршивая линия. Гудки.
Иногда звук совпадает с движением секундной стрелки.
Гудки. Потом тишина. Чей-то вдох. Там, на той стороне.
– М-мистер Голдинг?
– говорит мальчик. Совершенно ошарашенный мальчик, оказавшийся посреди незнакомой улицы у дверей человека, которого он вдруг знает. Нипочему. Из ниоткуда.
– Здравствуйте пожалуйста. Я Франческо Сфорца. Я тут у вас стою.
– Где?
– спрашивает человек из подвала.
– У вас под дверью. Вы меня позвали и я... теперь вот тут. Вы с Антонио очень громко кричали. У вас дверь заперта, впустите меня, пожалуйста.
Антонио да Монтефельтро-младший
16 декабря 1886 года, Флореста, Терранова
Ничего особенного не случилось. Мучитель просто выключил свет. Грохнул что-то на пол, выругался - и выключил. Кто его знает, чего хотел - напугать, замаскироваться... Антонио и так не видел ламп, но свет все-таки просачивался через веки, чувствовался кожей. А потом стало темно - и с щелчком выключателя перестала работать надежда. Видимо, питалась от того же движка, что и лампы дневного света.
Меня не найдут вовремя, понял он. Не успеют. Все.
Сердце билось неровно и больно, по-настоящему больно. Трепыхалось, выдиралось, хотело наружу, а руки связаны и никак нельзя прижать его к ребрам и не пустить. Из-за тока, наверное. И так слишком долго проработало без сбоев, нельзя же вечно.
Антонио сейчас не помнил, кому нужно молиться за родителей, вылетело все, поэтому обратился просто куда-то наружу и вверх. Внутренний голос тоже охрип и устал, но на такой пустяк его хватало.
Извините, я, кажется, больше не могу. Но это ерунда, я сам виноват. Только очень жалко маму и братьев, и отца, конечно, и дядю... вообще всех. Пожалуйста, сделайте для них что-нибудь. Пусть они быстро успокоятся. Их друг у друга много. Пусть мама не думает, что это она виновата, а Франческо пусть подружится с Пьеро - они такие разные, им обоим полезно. Пожалуйста!.. Я не поддамся этой штуке, нет. Только вы за ними приглядите, ладно?
Хорошо. Сказал кто-то в нем и вокруг него. С облегчением сказал. Но знаешь что, давай ты лучше еще поживи. У тебя обыкновенный обморок. От такой ерунды не умирают. А эту штуку мы сейчас погоним. Смотри.
И вокруг Антонио встал город. Большой - миллионы людей, веселый, портовый. Каменный и железный. Старый-старый, какими бывают города в Европе. Старый даже для Европы. Холодный - там сейчас зима, но все равно живой. Жадная чайка рявкнула что-то над ухом, отозвалась гудку.
Были солнце и небо,
Антонио оглянулся, вдыхая полной грудью, втягивая совершенно целым и чутким носом три тысячи портовых запахов. Рядом, за плечом, стоял человек совершенно невероятного вида. Волосы у него были черные, постриженные строго и коротко, как у отца, глаза - зеленые, очень яркие. Как у Рауля, только ярче. Кожаные штаны с клепками, как у заядлого мотогонщика и средневекового кроя рубаха - широкая, присобранная по вороту на какой-то шнурок. Актер, подумал Антонио.
Потом посмотрел еще раз. На человека. На воду. На корабли. На город. На человека. Точно бред. "Кислота" и воспаление. Наверное. И еще болевой шок. Но здесь точно лучше, чем там.
– Это вокруг... это вы?
– спросил он.
Актер усмехнулся. Забавная такая улыбка - словно привык улыбаться ядовито, а тут ему вдруг настроение улучшили, вот он и не знает, как быть. Привык губы кривить, а злиться не с чего.
– Если ты что-то запомнишь, в чем я не уверен, то город этот потом узнаешь. А ты в Марселе не был.
– Постараюсь запомнить, - решил Антонио. В Марселе он и вправду не был, но видел город в фильмах и передачах.
– А куда делось оно? Оно там будет, когда я вернусь? И почему - Марсель?
– Оно там не будет. А Марсель - потому что это мой город. Понимаешь, я тут однажды влетел - прямо как ты.
– Странный у него был акцент, все можно понять, но если вслушиваться в слова, то все они чужие. Где же так говорят? В Лионе?
– И как?
– вопрос бестактный. Но если в собственном бреду нельзя задавать бестактные вопросы, то когда можно?
– Умер, - пожал плечами актер.
– Я тоже умру?
– Не-а.
– Забавное такое "nenni", так давно никто не говорит.
– Для начала: люди вообще не умирают. На сладкое: тебя скоро вытащат, а меня-то казнили.
– В голосе актера слышна ирония... будто речь шла о заведомо бесполезном, бессмысленном деле, нудной и зряшной тяжелой работе.
– Твои тебя уже нашли, кстати. И следующего раза, конечно, не будет, но запомни - звать нужно раньше.
– Звонить?
– Звать.
Ха, думает Антонио, я вообще святым молился, а таких вот не то актеров, не то мотогонщиков, не то любителей медиевистики вообще не звал, не помнил и в виду не имел.
– Ты святой?
– а вдруг...
– Я дурак, - усмехается зеленоглазый. Зубы у него белые, а левый резец с выщербиной. Резец этот почему-то придает бреду удивительное ощущение достоверности.
– И я тоже, - вздыхает Антонио. Ведь знал же. Ведь сразу понял же. Нет, думал, справится. Придет, посмотрит и справится. И как родителям в глаза смотреть, если и правда спасут - совершенно непонятно.