Портрет Баскома Хока
Шрифт:
Тем более что, не отличаясь чересчур высоким ростом, она по временам словно начинала вдруг над всеми величественно, царственно возвышаться и тут же, тесно прильнув к своему спутнику, превращалась в застенчивую малютку. Ее правильная фигура, казалось ни в коей мере не утратившая гибкой стройности девичества, в то же время была пышной, волнисто переливающейся всею чувственной завершенностью женственных очертаний, и каждое движение этой женщины было исполнено обольстительной грации.
Женщина была модно одета; поверх короны ее рыжеватых, отливающих медью волос красовалась маленькая шляпка, затеняя глаза, подернутые голубоватой дымкой, делавшей их бездонными и позволявшей
Разговаривая, они прогуливались по платформе, при этом женщина держала своего спутника под руку, положив маленькую ладонь в перчатке на рукав его тяжелого пальто и прильнув к нему вплотную, а временами склоняя свою прелестную головку, горделивую и грациозную словно цветок, к его плечу. И снова они замирали и секунду-другую пристально друг в друга вглядывались. Теперь она игриво его за что-то отчитывала, журила его, нежно трогая за плечи, стягивая вместе толстые меховые лацканы его пальто, и предостерегающе поднимала обтянутый перчаткой миниатюрный пальчик.
Все это время мужчина любовался ею; говорил мало, но пожирал ее огромными темными глазами; они горели немеркнущим пламенем умирания и жили, казалось, только за счет ее, буквально вбирая ее в себя с жадностью и ненасытной нежностью любви. Это был еврей непомерно большого роста, изможденный и до того иссушенный болезнью, что его тело терялось, заброшенное и позабытое внутри облекающих его тяжелых и дорогих одежд.
От его худого бледного лица, истощенного почти до бестелесности соприкосновения костей и кожи, оставался один гигантский нос, так что оно было не столько лицом, сколько птичьей маской смерти, освещенной парой пылающих голодных глаз и подкрашенной с боков двумя горящими лихорадочной краснотой плитами румянца. Однако при всем безобразии болезни и исхудания это лицо было необычайно волнующим и запоминающимся; лик благородный и трагический, с печатью смерти.
Но вот пришла время расставаться. Послышались предупреждающие выкрики проводников, по всей длине плач формы пронесся единый порыв движения, вихри суеты закружились в компаниях друзей. На виду у всех люди обнимались, целовались, жали друг другу руки, плакали, смеялись, окликали остающихся, возвращались, чтобы еще раз коротко и крепко поцеловаться, и поспешно забирались в свои купе. На незнакомом языке раздавались клятвы, ругательства, уверения, торопливые намеки и остроты, скрытый смысл которых так дорог каждой группе расстающихся и которые тотчас же вызывали раскаты хохота; звучали слова прощания, неизменно одинаковые во всем мире:
— Отто! Отто!.. Ты захватил то, что я дал тебе?.. Проверь! На месте ли? — Тот проверял, все было на месте; приступы смеха.
— Ты Эльзу увидишь?
— Что такое? Не слышу! — выкрик; рука приложена к уху, голова повернута, на лице недоумение.
— Я! говорю! ты! Эльзу! увидишь?! — истошный вопль из-под сложенных рупором ладоней возносится над гомоном толпы.
— Да. Видимо, да. Мы должны с ними встретиться в Санкт-Морице.
— Скажи ей, пусть напишет.
— Что? Я тебя не слышу. — Такая же точно пантомима, как перед этим.
— Я! говорю! скажи! ей! пусть! напишет! — снова вопль.
— Ах да! Да! — быстрый кивок; улыбка: — Скажу, скажу.
— …или
— Как? Ничего не слышу, такой шум… — опять те же телодвижения.
— Я! говорю! скажи ей! я рассержусь! если она! не напишет! — снова проревел остающийся, нарочно надсаживая глотку.
И тут же какой-то мужчина, только что лукаво нашептывавший женщине, которая вся так и трепетала от душившего ее смеха, с ухмылкой обернулся, чтобы прокричать что-то уезжающему приятелю, но женщина помешала ему — от смеха раскрасневшаяся, она схватила его за руку, самозабвенно простонав:
— Нет!.. Нет!..
Но мужчина, продолжая ухмыляться, приставил сложенные рупором ладони ко рту и заорал:
— А дяде Вальтеру скажи пусть надевает свои…
— Что-что? Не слышу! — Ладонь около уха, и голова повернута, как перед этим.
— Пускай! говорю!.. — нарочито зычно начал было выкрикивать мужчина.
— Нет!! Нет!! Нет!! Тшшш, — захлебываясь смехом, взмолилась женщина, дергая его за руку.
— …пускай дядя Вальтер! непременно! надевает! свои шерстяные…
— Нет!! Нет!! Ну нет же, Гейнрих! Тшшш! — заходилась женщина.
— Те толстые! на которых! тетя Берта вышила! его инициалы! — безжалостно гнул свое мужчина.
Тут загомонила вся толпа, послышались взвизги смеющихся женщин, протестующие выкрики и громкое:
— Тшшш! Тише!
— Ja-ja! Скажу, а как же! — выпалил в ответ ухмыляющийся пассажир, едва вокруг все немножко приуспокоились. — Да только у него-то! может, и нет их! больше, — осененный запоздалой догадкой, радостно спохватился уезжающий. — Может! какая-нибудь! из фройляйн тамошних… — Тут у него не хватило воздуху, и он захлебнулся смехом.
— Отто! — взвизгнула женщина. — Тшшш!!
— Может! какая! — нибудь! из фройляйн их у него… — от смеха он закашлялся.
— О-о-о-т-то!.. Как не стыдно! Тшшш! — в один голос закричали на него женщины.
— На память! от старика! Мюнхена! — проревел в ответ ему острослов-напарник, и снова всех посвященных так и скорчило. Когда они слегка пришли в себя, один из мужчин, борясь с одышкой, запинаясь и вытирая брызнувшие из глаз слезы, начал:
— Скажи! Эльзе! — Тут голос подвел его, сорвавшись на еле слышный писк, и пришлось ему прерваться, чтобы еще раз вытереть глаза.
— Что?! — гаркнул ухмыляющийся пассажир.
— Скажи! Эльзе! — начал тот увереннее, — что тетя Берта! Ох, не могу! — опять слабо простонал он, запнулся, вытер залитые слезами глаза и впал в беспомощное молчание.
— Что-что?! — пронзительно выкрикнул провожаемый, ладонью похлопывая себя по безотказному уху. — Что сказать Эльзе?
— Скажи! Эльзе! что тетя Берта! посылает! ей! рецепт! слоеного пирога! — уже совсем навзрыд проплакал остающийся, словно ему любой ценой надо было выжать из себя эти слова, пока его не постиг неминуемый и полный упадок сил. Это на первый взгляд совсем не многосмысленное упоминание слоеного пирога тети Берты возымело действие поистине поражающее; ничто из происходившего прежде не шло даже в отдаленное сравнение с припадком судорог, который теперь охватил всю группку приятелей. Все разом задергались, охваченные внезапной падучей смеха; они качались как пьяные, в поисках опоры немощно хватались друг за друга, слезы градом катились из их опухших глаз, а из разинутых ртов по временам вырывались измученные охвостья звуков: придавленные всхлипы, слабые взвизги женщин — одышливый приступ изнурительной веселости, из которого в конце концов вынырнув, все понемногу, икая и кашляя, кое-как стали приходить в себя.