Портрет Дженни
Шрифт:
Дженни не зря изучала в пансионе домоводство. Вернувшись, я едва узнал свою комнату. Все было расставлено по местам, пол подметен, а на столе, застеленном чистым полотенцем, меня ждал завтрак: поджаренные (как выяснилось, на вилке над газом) тосты и кофе. Разумеется, я придвинул Дженни лучшую из моих двух чашек, а себе взял ту, что с отбитой ручкой. Мы уселись рядом и приступили к трапезе.
Конечно же, Дженни первым делом спросила о портрете. И когда я рассказал о своем визите в галерею, восторженно сжала мою руку.
— Это же здорово! Эдвин, какой же ты молодец! Нет, это надо как-то отметить! Тем более что… — Будто споткнувшись,
— Что с тобой? — забеспокоился я.
— Ничего… Просто я хотела сказать… Я уезжаю за границу. Во Францию. Я не хотела, Эдвин. Но тетя убедила меня. Это тот же коллеж, где она сама училась.
Должно быть, вид у меня был довольно убитый, потому что она поспешила добавить:
— Я буду спешить, Эдвин. Вот увидишь, это не покажется слишком долгим. И мы снова встретимся…
— Опять на несколько часов?
Она промолчала, и это значило, что я не ошибся.
— Но — почему?! Почему ты не можешь остаться? Я больше не могу без тебя — разве ты не видишь?
— Ты все еще не понял… — Она снова сжала мою руку. — Я могу появляться здесь лишь урывками. До тех пор, пока не догоню тебя. И только тогда…
— Мне двадцать шесть, Дженни. — Мои губы не без труда выговорили эту не слишком веселую цифру.
— Знаю, — кивнула она. — Но я буду спешить, вот увидишь… И не надо больше об этом, ладно?
Мы молча допили кофе, и Дженни вдруг загорелась:
— Давай съездим куда-нибудь за город! Можно даже на весь день… Нет, правда, давай устроим пикник! Мы же еще ни разу этого не делали…
«А разве мы что-нибудь вообще делали?» хотелось мне спросить. Но сказал я совсем другое:
— С удовольствием! Поехали прямо сейчас!
И не прошло и пяти минут, как мы, держась за руки, вышли на улицу, и весеннее солнце, будто охапками золотых цветов, осыпало нас своими теплыми лучами.
Машина Гэса, как обычно, стояла на углу, и хозяин сидел за рулем в своей кепке, поджидая пассажиров. При нашем появлении глаза его округлились и он стянул с головы кепку — жест, красноречиво говорящий о том, насколько он ошеломлен. Еще бы, ведь он считал Дженни моим вымыслом, не верил, что она вообще может существовать.
— Гэс, — обратился я к нему, открыв дверцу машины, — не подбросишь нас куда-нибудь на природу? Мы решили устроить небольшой пикник… Сколько это будет стоить?
— Смотря куда ехать. Мак. — Гэс в замешательстве мял в руках кепку. — Как скажешь…
— Решай сам, тебе лучше знать. — Я распахнул заднюю дверцу и помог Дженни сесть. — А сколько накрутит, в общем-то, не так уж важно. — С этими словами я уселся рядом с моей гостьей, успев подумать, что имею же, черт возьми, право раз в жизни тратить деньги не считая.
— Так куда же все-таки едем? — обернулся к нам Гэс.
— Туда, — махнул я рукой вдаль. — За город. Где поют птички и нет асфальта.
И когда мы наконец тронулись, я сообразил, что Гэс оборачивался вовсе не для того, чтобы спросить. Я ведь уже сказал ему: решай сам. Нет, обернулся он, похоже, совсем с иной целью: еще раз убедиться, что Дженни действительно существует…
Мы ехали около часа куда-то на север. Не знаю, куда именно он нас привез, но место было что надо — тихое и зеленое. Мы вышли из машины, перелезли через невысокую изгородь и оказались на лугу, где паслась корова, не обратившая на нас решительно никакого внимания. Пройдя через луг, мы поднялись на пологий холм, откуда открывался вид на зеленеющие первыми всходами поля
В полдень мы устроили привал на опушке небольшого леска, расположившись на пригретом солнцем большом плоском камне, неведомо как очутившемся в этих местах. Желтевшие в траве одуванчики приветливо кивали нам со всех сторон, будто давно нас ждали. У нас были с собой сэндвичи с ветчиной, и мы с аппетитом принялись их уписывать, запивая пивом из банок. Дженни пробовала его первый раз в жизни и сказала, что никогда больше не, будет пить эту горечь.
Честно говоря, я ждал, что Гэс сообразит, что пора бы удалиться. Но он так увлекся разговором с Дженни, что, похоже, забыл обо всем на свете. Он рассказал ей, как пытался ее искать и как устроил мне работу в «Альгамбре», и как помог мне с портретом, — естественно, изобразив себя во всех этих акциях главным действующим лицом. Дженни с интересом его слушала и горячо благодарила за заботу обо мне. А я почти не участвовал в разговоре: головка Дженни, прислонившаяся к моему плечу, заменяла мне все в мире слова, а золотистый одуванчик, который она вплела в свои темные волосы, казался прекрасней всех цветов Земли вместе взятых. Бездонно-голубое небо, пение птиц в ветвях, напоенный весенними запахами ветерок — все словно погружало в какую-то блаженную дрему. Никогда я еще не чувствовал такого полного счастья и покоя — что-то подобное было, пожалуй, лишь тогда, зимой, в тесном павильончике у катка, где мы пили с Дженни горячий шоколад…
Гэс наконец-то поднялся и сказал, что будет ждать нас в своей машине, где намерен пока что вздремнуть. Но и после его ухода мне не хотелось ни о чем говорить. И я почувствовал, что Дженни передалось мое настроение. Нам обоим в те минуты было ничего не нужно — просто сидеть на весеннем солнышке, прижавшись друг к другу в счастливом бездумном забытьи. Не знаю, сколько это длилось, — время, казалось, остановилось для нас. Но я вдруг ощутил, что что-то изменилось. Ощутил по ее дыханию, по движению руки, пригладившей волосы.
— О чем ты думаешь, Дженни? — спросил я.
— Так, обо всем и ни о чем… О том, как вечна эта весна, которая приходила и будет приходить еще бессчетное число раз, что бы с нами со всеми ни случилось. И это солнце, эти птицы, поющие для нас, как пели для тех, кто был вчера, и споют для тех, кто будет завтра…
— Завтра, — повторил я. — Но когда же оно настанет, наше завтра?
— Разве ты не понял? — Она погладила мою руку. — Наше завтра всегда с нами. И вот сейчас. И в тот самый первый вечер в парке. Помнишь?
И вместо ответа я тихо пропел:
Откуда к вам пришла я,
Никто-никто не знает.
И с песенкою этой
Иду-бреду по свету.
И с благодарным удивлением взглянув на меня, она подхватила:
Ветер задувает,
Тучки проплывают,
И лишь Бог все знает.
— Ты пела тогда иначе, — возразил я. — «И никто не знает».
— Никто, — кивнула она. — Но Он знает. — И ее теплые родные губы прижались к моим губам.