Портрет героя
Шрифт:
— Так вот! — наконец внушительно говорит Джевад Гасанович, и взгляд его при этом особенно долго задерживается на картинах и на бронзовых часах. — Я пришел к вам… вернее, к вашей маме, но надеюсь, что вы передадите ей… Я знаю, вы нуждаетесь…
Я открываю рот, но он мягко поднимает ладонь и как бы преграждает те слова, что готовы вырваться у меня.
— Я все знаю! И даже больше! Я занятой человек, у меня мало времени, и я пришел у вас все это, — он показывает на нашу мебель, картины, книги, — все
Он умолкает, а в коридоре слышен скрип половиц. Значит, Дуся уже вышла из своей комнаты и стоит в коридоре.
— Я приду на днях. И хочу получить ответ. Положительный ответ! Да, правда ли, что у вас есть письма Кутузова?
— Да.
— К кому же?
— К генерал-фельдмаршалу графу Михаилу Федоровичу Каменскому.
— Вот как… Ну что же, я и их куплю! Но… только не к графу, а к каким-нибудь другим людям.
— К простым труженикам?
— Вот именно! Ну там… к писателям… к деятелям культуры и искусства… И я куплю у вас всю политическую литературу! — Он смотрит на шеренгу книг в темно-вишневых переплетах, тисненных на корешках темными буквами, стоящих в павловском шкафу. — Ну вот и все! До свидания!
Мы стоим в дверях; из коридора несет ароматом «Грез лета», а Дуся поет «Сердце красавицы». И в тот момент, когда Джевад Гасанович заносит ногу, обутую в лаковый сверкающий американский ботинок, через порог, вдали, в темноте нашего длинного коридора, с чайником в руках, с зажженной папиросой в зубах, на высоченных каблуках, в своем халате с драконами, распахнутом небрежно на груди, появляется Дуся.
— Ах! — произносит она как бы в испуге. — Извините! — И, запахнув трепетной рукой халат, не вынимая папиросу изо рта, делает жест, который означает: прежде вы!
— Никогда! — галантно отвечает Джевад Гасанович словами на жест. — Прежде дамы — никогда!
— Спасибо! — пищит Дуся и, извиваясь как змея, и трепеща грудью, на которой лежит ее рука, придерживающая халат, семенит по коридору.
Джевад Гасанович, окаменев, провожает ее взором, а я чихаю от аромата «Грез лета». Но вот Джевад Гасанович трясет головой, как бы желая избавиться от наваждения, и спрашивает меня:
— Это ваша соседка?
— Да.
— И эта гурия живет в такой дыре?!
— Да, именно в такой.
— А как ее зовут?
— Дуся.
Он о чем-то думает, а потом говорит, но уже совершенно другим тоном:
— А вам я очень хорошо заплачу! И даже продуктами и талонами на дрова.
— Спасибо, — отвечаю я, — но у нас не магазин. Это — наш дом!
Джевад Гасанович смотрит на меня как на круглого дурака.
В тот час, когда начинает смеркаться и на наших улицах наступает тишина, мы с братом стоим у открытого окна.
— Ты покажешь мне сегодня звезды? — спрашивает он.
—
— А они всегда будут гореть?
— Да, они будут гореть так долго, что можно сказать — всегда.
— И они всегда на одном месте?
— Да… Они занимают одно и то же место… и вращаются все вместе, со всей небесной сферой.
И он, вздохнув, смотрит на звезды, а я целую его в макушку.
— Чего ты?
— Я люблю тебя, милый!
XXIV
Поздний вечер. При свете коптилки, освещающей наш большой стол, мы все сидим за ужином. Чайник, пуская клубы пара, стоит на подоконнике. На столе лежит розовая немецкая колбаса, сало и хлеб. Все нарезано тонкими ломтями и красиво разложено на наших старинных тарелках. Бутылка французского вина из запасов дяди Васи тоже стоит на столе, и он наливает всем и даже брату. Но ему совсем немного.
— Ну вот! — говорит дядя Вася. — Мы прощаемся. Я желаю вам всего доброго и хорошего. И помните: победа не за горами! За Сталина! За Родину! За победу.
И мы поднимаем тонкие бокалы. В них, отсвечивая прекрасным гранатовым цветом, искрится настоящее вино. Мы выпиваем, и брат, облизывая губы, говорит:
— Очень вкусно! И что же, французы все время пьют такое?
Но ему никто не отвечает, и он, надувшись, замолкает.
— Дорогой Вася! — говорит мама. — Мы очень рады, что ты приехал к нам! Мы ожили с тобой и с сержантом Митрофановым! — Она поворачивается и делает поклон в сторону Митрофанова. — Больше всего на свете мы желаем, чтобы вы были живы и здоровы! Мы благодарим вас и пьем за наших защитников!
Мы снова поднимаем бокалы. И, глядя на свет коптилки через темное вино, я снова думаю о своем решении, и оно мне кажется единственно верным! Разве мой прадед поступил бы иначе? И мой дед, уверен, поступил бы так же, мой дед, участвовавший в турецкой кампании вместе с бабушкой, которой в то время было девятнадцать лет… И отец, воевавший в первую мировую войну… Все, я думаю, в нашей семье поступили бы только так!
И я вспоминаю слова Аркадия Аркадьевича тогда, в сорок первом году. «Кто же защитит нас?» — спросил я его. И он ответил: «Все мужчины и даже женщины нашей страны, все, кто может носить оружие!»
И я выпиваю свое вино.
— Пусть скорее кончится эта проклятая война! — говорит мама.
— А знаешь ли ты, — обращается к ней дядя Вася, — что для многих она останется лучшим временем их жизни?
К моему удивлению, я понимаю его слова.
— Кошмар! — говорит мама.
Потом мы пьем чай и едим бутерброды с колбасой и салом. И когда мы заканчиваем ужин и мама убирает со стола, гасит коптилку и шире раскрывает окна — благоухание липы наполняет нашу комнату.