Портрет героя
Шрифт:
Драго нагибается, пролезает под бруском, отгораживающим проем дверей, на ходу спрыгивает на хрустящий гравий. И бежит к нам, раскинув руки.
— Мама!
Он обнимает ее, что-то шепчет, но слов я не слышу. Противная пленка слез заволакивает все у меня перед глазами. Я прихожу в себя только тогда, когда Чернетич подает мне руку:
— Что вы плачете?
— Так… — И я отворачиваюсь.
А его мама, глядя на сына и водя пальцами по его лицу, начинает что-то быстро-быстро говорить по-сербски. Лицо Драго становится серьезным,
— Мама, — просит он ее по-русски, — мне не нужны деньги… И говори, пожалуйста, по-русски. С нами наш друг!
Она кивает в знак согласия, но продолжает говорить по-сербски, потом достает что-то на длинной цепочке, похожее на медальон. Чернетич краснеет, но она, не переставая говорить, умоляюще смотрит на него. Вздохнув, он снимает пилотку, нагибает голову и расстегивает ворот гимнастерки. Она надевает медальон ему на шею и осторожно, чтобы никто не видел, целует, прежде чем опустить его за воротник. Я понимаю, что она близка к обмороку — таким бледным и странным становится ее лицо.
— Спасибо, мама! — Драго поворачивается ко мне. — А она… не придет?
— Я все передал ей… и она обещала, — отвечаю я.
Он поднимает голову, осматривается, и на его лице такая надежда и такое страдание!
И вдруг прямо на путях появляется милицейская машина. Подпрыгивая и кренясь то на правый, то на левый бок, она мчится к нам.
— Она! — шепчет Чернетич.
— Милиция! — орет кто-то в толпе у вагонов.
Люди начинают разбегаться, только старик инвалид остается на месте, бормоча:
— Меня не заберуть — я инвалид! — И, добавив короткое слово из трех букв, заканчивает фразу словами — … с ними!
Машина останавливается, дверцы ее распахиваются, и со всех ног бежит к нам рыженькая! А за нею — две ее подруги. Они с револьверами на боку, в форме, и при виде их, бегущих, старик инвалид удивленно таращит глаза, а солдаты, высовываясь из вагонов, машут руками и смеются.
Рыженькая подбегает к нам, Чернетич смотрит на нее — и они обнимаются!
Мама Чернетича не отводит глаз от рыженькой. А она, спрятав на груди Чернетича лицо, трясется от слез и не может вымолвить ни слова. А он гладит ее по спине и говорит, говорит…
— Успокойся! — просит он. — Все будет хорошо! Подними голову! Я хочу тебя видеть! Все будет хорошо!
Но она, мотая рыженькой головой, только крепче обнимает его.
И в это время — громкий, разлучающий нас — раздается гудок паровоза.
— Подними голову! — Чернетич силой поворачивает лицо девушки к себе. Оно залито слезами, но прекрасно, и я понимаю, что они любят друг друга.
— По ваго-онам!
Чернетич целует это милое, опухшее, плачущее лицо много-много раз. Опять свисток паровоза. Чернетич подает руку подругам рыженькой, жмет руку мне, обнимает и целует свою маму. Она
— Прости меня, мама! Прощай! — И он бежит за вагоном.
Несколько рук протягиваются к нему, он хватается за скобу, подтягивается, и его втаскивают на площадку. Он поворачивается к нам, но за это время вагон ушел так далеко, что я вижу только смутное светлое пятно под пилоткой… Это мой друг — Драгомир Чернетич!
Паровоз еще раз гудит, но далеко-далеко. И после этого гудка наступает, как мне кажется, жуткая тишина… Белая как полотно стоит мама Драго и пытается что-то сказать… Но вдруг она резко поворачивается к рыженькой.
— Милая! — кричит она. — Милая!
Она раскрывает свои объятия, они обнимаются, я сквозь слезы вижу, как вздрагивает спина рыженькой, обтянутая синей гимнастеркой. А мама Чернетича гладит ее, и они обе плачут, прижавшись друг к другу. Подружки, беленькая и черненькая, стоят рядом.
— Мы довезем ее, не беспокойся! Где она живет?
Я отвечаю, и мой собственный голос доносится до меня, как через вату. Я киваю им и иду вдоль путей. Возле милицейской машины шофер и несколько солдат окружили старую цыганку в грязном бархатном платье. Руками в серебряных кольцах она держит ладонь усатого пожилого солдата и цокает языком:
— Ах, дорогой! Счастье тебя ждет! Такого счастья даже я не видала! Вот счастье! — гортанно кричит она. — Золото! Жена богатая! Деньги на книжке! Жив будешь! Позолоти ручку!
— Где ты был?! На тебе лица нет! — восклицает мама.
— В школе. Я устал, мама…
— Не ври! — Мама едва сдерживается. — Я нашла твою сумку на кухне, за шкафом!
Я молчу, у меня, правда, нет сил даже отвечать. А мама с непроницаемым видом сидит в кресле, напоминая ссыльного Суворова в Кончанском, и продолжает:
— Скажи мне, о чем ты думаешь? Куда ты себя готовишь?
— Мама, я не понимаю…
— Я вижу, что ты не понимаешь! Вижу! Твои товарищи учатся, получают знания! Они окончат школу, поступят в институты, будут культурными людьми: учителями, врачами, архитекторами… Кем будешь ты со своими двойками?! Посмотри!
И, вынув из моей сумки дневник, она бросает его на стол. Как назло, его страницы раскрываются на неудачной неделе.
— Два… три… три с минусом… три с плюсом… единица с минусом… Что это?
Единица с минусом — это изобретение Говорящей Машины.
— Это — единица с минусом, — отвечаю я.
— Я готова плакать, — говорит мама. Ее лицо дрожит, голова совсем седая, и в глазах такая тоска и отчаяние, что становлюсь противен сам себе.
— Что же ты молчишь? — спрашивает она трясущимися губами.
— Мама, я очень устал… И хорошо учиться не могу, мне все противно!
— Что ты говоришь?
— Мама! Я сегодня целый день был на вокзале — я провожал на фронт Чернетича… И целый день не ел.