Портрет и вокруг
Шрифт:
Я смотрел вслед бывшей машине Павла Леонидовича.
А Вера не сумела работать в школе. Заскучала. Она ушла в какую-то организацию и там (так мне сказали) уже насмерть воевала с большим начальником.
* * *
В пять я шел в детский сад. Приводил Машу. Кормил ее. Она рассказывала свои детсадовские новости – тоже жизнь и тоже страсти. Я посмеивался. Я готовил ужин к приходу жены. Аня приходила. Всегда оживленная. Всегда радостная. На секретарской работе ее ценили все больше.
– Не знаю, в
– Я это давно знаю.
– Конечно, секретарша – это звучит плохо. Но ведь все зависит от человека, милый. Все зависит от того, как человек работает. А я буду работать хорошо.
И верно. Аня работала хорошо – она так быстро вошла во всю эту круговерть. Казалось, что ее прежние смешные и энергичные начинания вместились теперь в одно, совсем не смешное: она узнавала, запоминала, выясняла, звонила, уточняла. Теперь ее звали Анна Константиновна.
Я вслушивался – откуда что берется. Чистая и отшлифованная речь – это отчасти, конечно, мое влияние, с овцы хоть клок. Великолепный практический ум – это, конечно, свое, природа! – и вот уже слушаешь ее, как мудрого и прожившего жизнь человека, который не скажет банальщины, который говорит и взвешивает слово за словом. И, как бы очнувшись, я с удивлением оглядывался на эту простую девчонку – мою жену, – ставшую красивой женщиной, которая знает жизнь и людей; как не знал, и не знаю, и, вероятно, не буду знать я, хотя и потратил на узнавание лучшие годы.
* * *
Вокруг нас появились люди – они были разные, мужчины и женщины, молодые и сорокалетние, но у всех у них было нечто общее: немыслимая энергия и желание нам угодить, помочь. Ну что такое секретарь директора – ну, посоветует, ну, подскажет, – ну, в лучшем случае ей духи, я так всегда думал. Ну, билеты в театр. Однако тут было совсем иное качество: они предлагали помочь… просто помочь… от чистого сердца.
А тут еще вдруг вышла наконец моя повесть – одна из старых, долго бродивших по редакциям. Так что и деньги какие-то появились.
Мы переехали из однокомнатной в двухкомнатную. В квартире просторно. В квартире вольно. Тело наше и мозг свыкаются с ограниченным пространством гораздо сильнее и сложнее, чем мы об этом знаем. Я ходил из комнаты в комнату, и возникало ощущение отнесенных границ – ощущение шири… Теперь была нужна мебель, разумеется новая.
Энергичные «наши» люди установили прямой контакт с наперед выбранным мебельным магазином. Они трижды разговаривали с некоей Вероникой Петровной, у которой в ходу была все та же магическая и несколько сдерживающая фраза: «Мебель покупается не спеша». День покупки все же назначили – день приближался.
Наконец Аня сказала:
– Иди в мебельный… И будь, ради бога, внимательнее.
Я отправился. Я шел быстро. Однако у входа я остановился и вошел в магазин в меру спокойно –
– «Марианну» не привезли?
* * *
– Зачем я рылся в его жизни?.. Зачем искал?.. Зачем вызнавал?
Как вдруг мертвый занавес распахнулся. Сам распахнулся. Сам нашелся ответ!.. Разве меня и мой «магнитофонный» поиск не вело чувство к Вере… Да, вело. Да, нацеливало. Да, давнее-давнее чувство. Остатки того чувства!.. Пусть даже остатки остатков чувства. Вот, стало быть, и суть.
Да, да, суть! Меня, мою мысль и мой поиск вела остаточная любовь к женщине, к Вере. Почему нет?.. Вот что толкало изнутри. Вот что было мотором. Мне ведь и впрямь по фигу был Старохатов. По фигу его чужая, не интригующая ничем жизнь. Но еще больше по фигу его портрет – серенький, общепитовский неинтересный мне ни с какой стороны!
С ясностью приоткрылась теперь первая, изначальная наша с ней сценка. Когда Вера еще только жаловалась мне на вражду со Старохатовым. Когда в самом конце разговора она, довольная итогом, спросила:
– Ты согласился помочь?.. Не ожидала, если честно. Пришла… Просить просила, но не ожидала.
И повторила:
– Согласился?.. Почему?
И подойдя ближе (я сидел на стуле) – руки мне на плечи. Красивая. С ароматом былых наших встреч.
А я снял ее руки с плеч, трусливо снял. И что-то пряча, словно топча ногой в траве, затаптывая, поспешно ответил:
– Как почему?.. Из справедливости.
Это была ложь. Я тогда точно знал, что это ложь. И я вполне знал, что именно я скрывал и что затаптывал.
Знал. А потом забыл. Да, да, забыл. И затоптанная, запрятанная, убранная с глаз долой моя давняя любовь к этой женщине стала жить самостоятельно. Без хозяина. Без меня. Но стала жить…
* * *
И вот почему мне не дался его портрет. Я и не мог его написать. Ну, неинтересен был мне господин портретируемый… Всё пустота, кроме женщины.
Не умел я написать этот портрет, потому что не хотел. Сам себе в этом не признаваясь. Я только и хотел помочь Вере. Сам себе не признаваясь.
* * *
Остатки остатков любви. Это был какой-то новый для меня образ… Как подземный ручеек на глубине, который все бежит и бежит… Вливаясь в колоссальные подземные воды всего забытого.
Остатки жили и незримо, под землей работали. Как незримо работает в нас всякое неокончившееся чувство.
Мысль обнажилась.
* * *
Вот почему я так рьяно искал. И не сковырнуть, не устраивать ловлю и не разоблачать старого киношника я хотел – я хотел дать Вере что-то в помощь. Это не я, а остатки затоптанной любви так страстно шли по следу Старохатова. Это не я… Это затоптанная любовь наметила схватить «врага» за руку. Хотела схватить и схватила.