Портрет мертвой натурщицы

Дезомбре Дарья

Андрей принадлежал к постоянным жителям. Но со Светой они долго не пересекались, хоть поселок их был мизерный. Просто Андреева дачка находилась далеко от железнодорожной станции, которой он и не пользовался — мотался в Москву и обратно на машине. Но однажды верный «Форд» его встал: износились подшипники. И Андрей решил проехаться на электричке. Расписания он не знал, поэтому притопал заранее, купил билет до Москвы и сел на скамейку на платформе — ждать. Она села рядом десятью минутами позже. Андрей, конечно же, по неопытности своей не взял с собой чтива и потому от нечего делать

стал рассматривать будущую попутчицу. Ему понравились светло-рыжие волосы в мелких воздушных кудряшках надо лбом и брови, тоже светло-рыжие — в общую масть. Веснушек у Светы почти не было — только на кончике маленького вздернутого носика. Кожа белая с розоватым отливом, как ряженка. А больше ничего особенного: маленький бледный ротик, небольшие светло-карие глаза, почти без выраженья. Андрей отвернулся, вынул сигареты, закурил.

— Не поделитесь? — услышал он голос рядом. Девушка несмело улыбалась и смущенно оглаживала пухлые, торчащие из-под мини-юбки колени, обтянутые дешевыми колготками с блеском.

— Поделюсь, — улыбнулся он. И усмехнулся про себя — уж больно она смущалась. Он дал ей закурить, почувствовав, наклонившись к ней поближе, смесь запахов: сладковатый — дезодоранта, совсем простой, честный — детского мыла и еще искусственно-фруктовый, недорогого шампуня. Она, скосив на него глаза и закинув, не без труда (юбка была узковата), ногу на ногу, затянулась и сразу закашлялась, покраснела всем, что было видно в декольте и выше: грудью, шеей, лицом, даже ушами, как могут краснеть только рыжие. Занавесилась волосами.

Андрей продолжал курить, прищурившись. А когда она откашлялась, сказал:

— Если еще не начала, то брось придуриваться с куревом. — И, покосившись на коленки с ямочками, добавил безжалостно: — Это не сексуально. В твоем конкретном случае.

— Почему? — растерянно спросила она, а на горизонте, разрастаясь с каждой секундой, появилась электричка. Андрею было лень задумываться, но она смотрела на него с жадной надеждой — видно, ей очень хотелось стать именно сексуальной.

Он пожал плечами:

— Ну, не знаю. Должен быть, ну — какой-то элемент, э… Порока. Походка, то-се. А у тебя, кхм, другой совсем имидж.

— Какой? — Она так ждала ответа, что даже глаза казались больше и выразительней.

— Невинный, — сказал Андрей, уже входя в зловонное нутро тамбура. — Свежий. Вот на нем давай и играй! — И он подмигнул неинтересной незнакомке, прошел в вагон и забыл о ней, решив, что никогда в жизни ее больше не увидит. И ошибся.

Он

Для него все они были красавицы. Хотя бы потому, что подходили под энгровский сюжет. Он ненавидел дилетантизм, и хотя никогда не бывал на Востоке и уж точно не подглядывал в замочную скважину хаммама, понимал, что правдивость не в антураже, а в этих телах: влажных и жарких. В сто тысяч раз более женственных, чем дешевые картинки из липких порножурналов.

«Что ж, — думал он, — и Энгр, старый сластолюбец, когда писал свою картину, ни разу не выезжал дальше Рима, а о хаммаме судил исключительно по сказкам «Тысячи и одной ночи», возбудившим в то время

всю Европу. Зато о женщинах, об их чарующей и ароматной плоти — о женщинах Энгр знал все. Весь донжуанский опыт, накопленный к восьмидесяти двум годам, выплеснут в этой картине, и потому и мне, копируя, нельзя ошибиться».

Он охотился за ними не в ресторанах в центре — где высушенные диетой пожирательницы женского глянца не позволяют себе ничего, кроме спаржи с французской минералкой. Нет, эти округлые спины и плечи, тяжелые ягодицы явно жили вне гламура, бесстрашно поглощали макароны и считали, что запечь окорочка под майонезом — верх изыска. Вот, к примеру, теперешняя его барышня: провидение не одарило ее правильными чертами лица, но наградило гениальной спиной, которую мог оценить лишь он. Да и то случайно — увидев девицу летом, выходящую из маршрутки: потную, измученную столичной жарой и смогом.

Он шел за ней бездумно, прикидывая ракурс, который сейчас, долгие месяцы спустя, и выстраивал в этой чердачной дыре. Лютня, найденная в антикварном магазине, платок в крупную золотистую полосу — еще хранящий тепло волос неизвестной туркменки (он сторговал его на рынке, текстура и цвет почти идеально совпадали)… Он обвязал платок вокруг ее головы нежным, почти ласкательным движением. Мягко, рассеянно улыбаясь, поставил ее пальцы на грифе лютни. Девушка не сопротивлялась, а скорее наслаждалась неожиданным вниманием.

— Еще, еще правее… — диктовал он ей, а она все не могла оторваться от своего отражения в том самом барочном зеркале, преображенного золотистым сиянием (он установил фильтр на мансардное окно), тюрбаном, наготой и тяжестью загадочного старинного инструмента в руках. — Голову чуть ниже… Вот так, молодец. Теперь подвинься ближе к свету — я буду писать твой полупрофиль и спину.

Девушка снова разочарованно бросила взгляд на себя в зеркале:

— Только спину?

Он усмехнулся, прикнопил свежий лист, привычно погладил его, будто приласкал, ладонью:

— А ты считаешь свое лицо выразительней спины? Весьма распространенное заблуждение. Все хотят повернуться к собеседнику лицом… Тут-то и наступает разочарование. — Он продолжал говорить, быстро набрасывая сангиной абрис спины. — Ты будешь воплощать самую загадочную героиню картины. И самую притягательную. Ведь нет ничего притягательней тайны. Никто не увидит твоего лица, но все станут мечтать о тебе, будучи уверенными, что ты — прекрасна…

И скорее почувствовал, чем увидел, как расслабилась роскошная спина его модели.

* * *

Перрен сидел в вагоне-ресторане, катящемся в сторону столицы, и задумчиво поедал резиновый сэндвич, беспардонно названный «парижским». Но поесть следовало, иначе он не мог додумать мысль, которая его мучила с момента опроса персонала музея в Монтобане.

Итак, что мы имеем: никто не заметил одинокого рисовальщика. Некто сидел на низеньком брезентовом складном стульчике, что-то там копировал, но, кроме покойной Матильды, никто не полюбопытствовал, не заглянул ему через плечо. «Даже странно для пытливых провинциальных умов», — с раздражением подумал Перрен.