Портрет моего мужа
Шрифт:
Запускала.
Ждала.
Я сидела, глядя, как переливается цветными огнями панель анализатора. Я следила за лентой, за паучьими лапами самописцев, за... за всем, даже за движениями листьев старого фикуса, мирно пылившегося на подоконнике. И за мухой, застрявшей в паутине, и за паутиной...
...я сама, обложившись справочниками, расшифровывала графики.
Сопоставляла.
Высчитывала и пересчитывала. И все равно не верила. А когда Корн мягко, но настойчиво, предложил оставить дело специалистам, я... согласилась.
Так
– Развод, - сказала я тогда.
– Все равно оформи развод. Я знаю, что возможно... посмертно. Я читала. Искала...
– Сделаем.
Бумаги о разводе у меня имелись еще те, подписанные Маруном, но... я должна быть уверена, что и вправду получу свободу.
Я... должна знать.
...я побывала и в удушающе стерильном целительском блоке, куда меня пустили, хотя Ганц всем видом своим выражал неодобрение.
Где это видано, чтобы...
...я стояла и смотрела на Руту, невероятно хрупкую, с полупрозрачной кожей, окутанной тончайшей дымкой стабилизирующего поля. На провода и трубки, пронзившие это тело, на иглы, которыми проросли и руки, и грудь, и живот.
Она была жива.
И с десяток аппаратов вида уродливого, - мне они напоминали гигантских насекомых, сотворенных из алюминия, лунного железа и драгоценных камней - следили за ее состоянием.
Они помогали ей дышать.
Заставляли ее сердце биться. Они прогоняли сквозь тело питательный раствор и очищали кровь. Они держали ее на краю и...
...и не удерживали.
Мне не позволили прикоснуться - нарушится целостность регенерирующего поля, а на него лишь надежда... новейшая разработка... Ганц лично...
...он был силен, этот мрачный, глубоко разочарованный в жизни, целитель.
И за силу ему прощали все.
И я простила, когда увидела, как легким движением руки он наполняет истощившееся поле жизнью, и Рута вздыхает. Ресницы ее дрожат, кажется, что еще немного и она откроет глаза. Но...
Ганц мрачнеет.
– Почки, - говорит он кому-то, явно не мне, потому что на меня он, как истинный имперец, не обращает внимания.
– И печень... если откажут окончательно, то держать ее дальше не имеет смысла.
...Кирис был желтым.
Он тоже спал и тоже был окружен полупрозрачной дымкой поля. Мне позволили сесть рядом, хотя не настолько рядом, чтобы я могла дотянуться и повредить это самое поле. И бесполезно говорить, что я не так глупа... я ведь женщина.
А умных женщин не бывает.
Не в Империи. Да и у нас они лишь притворяются... я видела это в глазах Ганца, как видела... что-то еще?
– У него теперь хорошие шансы, - сказал он как-то, во время очередного моего визита. Я не знаю сама, почему я раз за разом приходила сюда. Мы ведь... даже не друзья, не говоря уже о большем. Всего-то навсего случайные знакомые, и знакомство это, если подумать на холодную
Разве может человек стать близким за пару дней?
Нет, конечно.
...и поцелуи те не в счет.
...и все остальное тоже. Это просто... получилось так.
Но я приходила.
Наверное, потому что больше заняться было нечем... то есть, я могла бы подняться в исследовательский корпус, занять лабораторию - мне бы предоставили без вопросов, - и починить Этну, но...
...я приходила к целителям. Садилась на треклятый жесткий стул и просто сидела, сложив руки на коленях. Я сидела и смотрела.
Следила за дыханием.
Отмечала мельчайшие детали. Вот сегодня кожа стала менее желтой, чем вчера, и это, полагаю, хороший признак. Это значит, что его печень больше не умирает, а может даже восстанавливается. Или вот темные пятна на коже... они уменьшились и поблекли.
А дыхание стало ровнее, глубже.
Мне хотелось прикоснуться, порой желание это было почти непреодолимым, и тогда я прятала руки за спину: стоит повредить поле, и меня сюда больше не пустят.
Кирис... дышал.
Он делал вдох. Потом грудная клетка замирала на долю мгновенья и опускалась, медленно, на выдохе. И этот выдох тревожил поле. Оно рассыпалось снежинками, чтобы вновь собраться, облепить лицо...
...меня не тревожили.
Говоря по правде, я даже не знаю, сколько времени проводила у целителей. Однажды я встретила там Йонаса. Он сидел у постели Руты, прямо на полу, и смотрел на девочку.
Он обернулся.
И я поразилась, насколько другим стало его лицо. Заострившиеся черты, болезненно запавшие щеки, нос, который вдруг словно бы сделался больше, массивней. От былой утонченной красоты не осталось и следа.
– Это... со временем пройдет, - Йонас провел ладонью по лицу.
– Она умирает.
– А... ты?
– Я нет.
Я кивнула. И села рядом. На пол. Почему-то мне показалось, что это будет правильно.
– Мне позволили покинуть камеру. Но я обещал, что буду носить маячок, - Йонас вытащил круглую бляху, которая свисала на толстой цепочке.
– Это ведь хорошо?
– Я не собираюсь воскрешать мертвецов. Я мог бы... но я знаю, что это будет не то. Я не хочу, чтобы она уходила, но она мне не верит. А еще у нее нет сил. Мне следовало бы раньше заняться демоном.
Он произнес это без тени сожаления, просто... рассказывая.
Ему, наверное, тоже было не с кем поговорить.
И я нашла Корна.
Я не знаю, почему такая простая мысль сразу не пришла мне в голову.
– Мои вещи... они ведь сохранились? Те, которые были при мне?
– спросила я, не сомневаясь, что эти самые вещи никто не стал сжигать. Скорее уж переписали, запаковали и отправили на вечное хранение, куда-нибудь к мешкам с фасолью и репой.
Корн кивнул.
И вещи мне вернули.