Портрет-призрак
Шрифт:
– Линия?
– Да. Линия – это главное в картине. Знаете… один мой приятель любит твердить, что линия – это совесть художника.
– Это правда?
– Ну, если учесть, что никакой другой совести у художника нет и быть не может, то да, – ответил Модильяни.
– Значит, вы считаете, что у художника нет совести?
– Я не считаю, я знаю наверняка. Главное для художника – создать иное существование, отличное от его собственного. Если понадобится кого-то убить, настоящий гений убьет, не задумываясь.
– Страшно, – сказала
Модильяни пожал плечами:
– Я не говорил, что мне это нравится. Но так есть. Художник вынужден выбирать между добродетельной жизнью и творчеством. Выиграешь в одном – проиграешь в другом. Так устроен мир.
– И эту точку зрения вы будете вбивать в головы своих детей?
Модильяни усмехнулся.
– У меня не будет детей. По крайней мере я очень сильно надеюсь.
– Вы так не любите детей?
– Дело в другом. Просто у гениев не должно быть детей. «Сын Микеланджело…» Вы слышите, насколько смешно и пошло это звучит?
– Посмотрим, что вы скажете, когда у вас будут собственные дети, – сказала Анна. – Хотя… Быть может, вы не считаете себя гением?
– Когда как, – с улыбкой ответил Амедео. – Впрочем, и у гениев бывают родственники. Я, кажется, вам еще не говорил, что одним из моих предков был великий Спиноза?
– Нет. А в какой вы связи?
– Точно не знаю. Я в подробности никогда не вдавался. Я родом из Ливорно, мой отец еврей. А фамилия наша происходит от маленького села к югу от Рима. Отец когда-то торговал углем и дровами, потом владел маклерской конторой. Некоторую сумму денег вложил в серебряные копи на Сардинии.
– Значит, у вас зажиточная семья?
Модильяни выпустил из губ струйку бледно-голубого дыма и покачал головой:
– Увы, нет. Я появился на свет в день, когда к нам явились судебные приставы забирать описанное за долги имущество. По итальянским законам имущество роженицы неприкосновенно. Пока отец отражал натиск приставов, тетки наваливали на кровать рожающей матери все самое ценное в доме.
Анна улыбнулась:
– Забавно!
– Да, – выдохнул Модильяни и вяло улыбнулся. – Однако моя мать посчитала это дурным предзнаменованием.
Некоторое время они курили молча, потом Анна покосилась на художника и задумчиво поинтересовалась:
– Значит, вы не верите в бога?
Модильяни взглянул на нее удивленно:
– Почему вы так решили?
– Вы так убежденно доказывали, что художнику все дозволено…
– Ах, вы об этом. – Модильяни грустно улыбнулся. – Я верю в бога. Но я не верю в ад… для таких, как я.
– Что это значит?
– Ну… – Он пожал плечами. – Бог ведь художник. Мы не знаем, на какие жертвы ему пришлось пойти, чтобы создать этот мир. Так что, думаю, он меня поймет.
– Значит, место всех художников в раю?
– Конечно, – ответил Модильяни так просто, что Анна не нашлась что возразить.
Он швырнул окурок на пол и раздавил его каблуком ботинка.
– Давайте продолжим. Я хочу закончить картину
Анна докурила папиросу, нагнулась и сунула окурок в пустую баночку из-под растворителя. Затем спокойно сняла платье и приняла прежнюю позу.
Модильяни стал к мольберту. Взглянув на грудь Анны, он сказал:
– Если бы я стал мировым тираном, я бы запретил женщинам скрывать грудь под одеждой.
Анна представила себе, как она прогуливается зимой по Аничкову мосту в чем мать родила, и улыбнулась:
– Тротуары Петербурга были бы уставлены обледенелыми женскими статуями, выполненными в натуральную величину.
Она ожидала, что Модильяни улыбнется шутке, но он, похоже, ее уже не слышал. Погрузившись в работу, итальянец вновь превратился в священнодействующего жреца с пылающими глазами.
Николай стоял посреди комнаты, сунув руки в карманы брюк. Взгляд его раскосых глаз был задумчивым.
– Где ты была? – спросил спокойно он, глядя на Анну из-под сдвинутых бровей.
– Гуляла, – ответила Анна, сбрасывая с узких ступней тесные туфельки.
– Ночью?
– Ты же хотел, чтобы я посмотрела Париж. Вот я и смотрела.
Николай стиснул зубы так, что на худых скулах обозначились желваки.
– Ночные прогулки небезопасны, – сказал он. – В Париже много хулиганов.
– Возможно, – согласилась Анна. – Но, судя по всему, по ночам они предпочитают спать.
Анна легла на диван, закрыла глаза и с наслаждением вытянула гудящие от усталости ноги. Николай подошел и присел на край дивана.
– Ты гуляла с Линьковым? – осведомился он своим обычным спокойным голосом.
– Нет, – ответила она, не открывая глаз.
– Тогда с кем?
– С друзьями. Коля, я умираю от усталости. Давай не будем больше об этом говорить.
Несколько секунд он хмуро разглядывал ее лицо, затем вздохнул:
– Ты права. В следующий раз, когда захочешь прогуляться ночью, скажи мне. Я пойду с тобой.
– И заведешь меня в этнографический музей? – улыбнулась Анна.
Гумилеву вдруг до смерти захотелось ее поцеловать. Он наклонился и припал к ее губам. Он ожидал, что она снова заговорит об усталости, но вместо этого Анна крепко обняла его. Мгновение – и сорванное платье полетело на пол. Вслед за ним полетели брюки и рубашка, их тела переплелись. Анна запрокинула голову и хрипло задышала…
Спустя полчаса они лежали на узком диване, укрывшись пледом, и курили папиросы.
– Анна, ты знаешь, что я предоставляю тебе полную свободу действий, но не стоит этим злоупотреблять. Я волнуюсь, когда по вечерам ты не со мной.
– Да, я знаю. – Она открыла глаза. – Коля…
– Что?
– Я тебя люблю.
Он улыбнулся:
– Неожиданное признание. Я тоже тебя люблю.
С минуту они молчали. Потом Анна заговорила снова:
– Коля?
– Да.
– Ты правда топился из-за меня в Сене?