Портрет убийцы
Шрифт:
Поднимись немного вверх по холму, пока не доберешься до ворот фермы на Верхушке Холма. Не могу сказать, как там сейчас, но тогда на мощенном плитами дворе было привязано с полдюжины лошадей. Тогда у нас вошло в традицию: вы с Джесси отправлялись туда всякий раз, как мы ездили в Рюли, следом за вами шли мамы, чтобы поднять вас к бархатистым носам лошадей и чтобы вы могли погладить их, почувствовать их теплое дыхание. А мы с твоим отцом оставались лежать на травянистом склоне, обращенном к долинам Дербишира, и наслаждались предоставленным нам получасом времени, которое мы могли провести как взрослые люди.
Сегодня,
— Эта женщина, Мортенсен, все испортила.
Я ожидал, что Рэй начнет меня расспрашивать, как только вы не сможете нас услышать, спросит, в чем дело. Но ни слова об отсутствии Изабеллы и Джесси, никаких вопросов, никаких объяснений. Да мне и нечего объяснять, и я не хочу врать для видимости.
— Каким же образом?
— Она выбрала из выстроенных для опознания какого-то случайного рыбака. Хантер вышел на волю, улыбаясь во все свое чертово лицо.
Я пожимаю плечами.
— Я все время думал, что она нагораживает больше, чем следует, — я даже не знаю, видела ли она вообще что-нибудь.
Твой отец наклоняется ко мне:
— Я сказалей его номер, Диклен. Ей надо было лишь его произнести, и мы были бы в порядке. — Он откидывает голову, смотрит на небо. — Полный провал, не с чем идти в суд. Чертова тупица, корова.
Я смотрю на него, на его вытянутую шею, переходящую в челюсть, солидный подбородок.
— А как же насчет семени? Оно ведь совпадает с группой крови Хантера.
— Угу, и еще с пятнадцатью процентами населения. Мне необходимо привезти его на место преступления, как-то развеять сомнения. Без этого к мерзавцу не подступишься.
— Ну а мой набросок? Девочка в конечном счете дала нам кучу деталей.
Твой отец качает головой:
— На это нельзя слишком рассчитывать. Портрет не похож на него. Гейби Синклер говорит, это все, чем мы располагаем, — она считает, другой возможности подобраться к нему нет.
Какое-то время мы молчим. Я вспоминаю бесчисленные переделки: как я менял форму носа, губ, волосы, каждую черточку лица, описанную в сравнении с чем-то — с красками повседневного мира, лицами телеведущих, жокеев, героев передач «Воробьи и амазонки», «Дети поездов». Я в общем-то никогда не верил, что можно будет создать такое лицо.
Твой отец шарит позади себя, где лежит его чемоданчик. Он достает оттуда большой конверт.
— Ты бы хотел, чтобы такое происходило в сотне миль от Джесси?
На дороге под нами урчит «лендровер», преодолевая крутой подъем. Его мотор переходит на нормальное урчание, начинает успокаиваться, а я вытаскиваю из конверта три черно-белых снимка на отличной илфордовской бумаге размером 10х8. И внимательно рассматриваю фотографии. На верхнем снимке на переднем плане вода и группа детей стоит на лесистом берегу, а перед ними по озеру плавает флотилия уток. Взглянув на следующий снимок, я понимаю, что я упустил. На снимке всего пара детишек стоит у самого края воды, держа в руке кусочки хлеба, — один из них заснят, когда он бросает хлеб. Отход от композиции первого снимка сделан намеренно — в центре этого вдоль дорожки по берегу озера стоит ограда. На нее облокотился мужчина. Он один.
— Говорю тебе, Диклен, такого мы еще не видели. В лучшем случае мы добьемся того, чтобы его не отпускали под залог: семинары магистратов предложили не допускать таких, как он, в школы и парки. Он куда-нибудь смоется и начнет все сначала.
— А горничная? Наверняка она объявится!
— Ни слуху ни духу вот уже больше месяца.
Я продолжаю смотреть на него, на человека с ребенком, на лицо, которое в течение пяти дней я пытался воссоздать в затененной комнате для обозрения. Я все еще пытаюсь представить себе его, увидеть, как искажаются эти черты, когда он всаживает свой пылающий член в задний проход девочки, которая играла передо мной в придуманном ею мире. Так и вижу ее под открытым небом у водоема, который питает трущобы Святой Анны, — она стоит, согнувшись вдвое, закинув на спину школьную юбочку. Трусы и колготки спущены до щиколоток, тощие ноги в гусиной коже.
— Папа!
Ты бежишь к нам вприпрыжку, твоя мама следует немного позади. Произошло нечто выдающееся — не знаю что, может, лошадь съела ломтик яблока с твоей руки, — тебя волнует все, что предлагает тебе жизнь. Твое тельце трехгодовалого ребенка скачет по неровной земле, перескакивает через кустики травы, ямочки от нор, покинутых зайцами. Я заталкиваю фотографии обратно в конверт — есть что-то непристойное в том, чтобы ты их увидела.
— Папа!
Твой отец поднимается на ноги, лицо его расплывается в улыбке, все его внимание на тебе, его появившейся дочке.
А я смотрю на твою мать, которая шагает сзади, — ее рука взметнулась, закрывая рот. Я отрываю от нее взгляд и вижу, что ты падаешь на землю и подворачиваешь щиколотку. Мы слышим на расстоянии сорока футов, как ты ударяешься о землю. Твой отец бежит — я никогда не видел, чтобы человек так быстро передвигался. Он добежал до тебя, поднимает тебя, прижимает к груди. А ты кричишь, плачешь, задыхаешься. Он приносит тебя, и Шейла тебя берет, когда он подходит ко мне. Личико у тебя в слезах, на его пиджаке висит твоя сопелька, а у тебя зеленые от хлорофилла и красные от крови колени. Тебе больно физически. И тебе больно оттого, что вдруг утрачено столько чудесного, случившегося с тобой.
Теперь тебя успокаивают, убеждают, что ты в безопасности, под защитой, что, в конце концов, ничего страшного не произошло, а я наблюдаю за твоим отцом — как он всецело поглощен твоим горем. Я же беспомощен: я не знаю, где мой ребенок, да и смогу ли я когда-либо быть таким отцом для нее.
Никто уже ничего не ест — необходимо ехать домой и промыть твои ссадины. Когда ты немного оправилась, Шейла несет тебя в машину, тогда как твой отец и я собираем вещи, сваливаем в кучу тарелки и ножи, оставляем недоеденные сандвичи птицам. В отсутствие матери и дочери в твоем отце снова происходит перемена: из доброго папочки он превращается в жесткого детектива.