Портрет убийцы
Шрифт:
— Подыщу что-нибудь другое.
Мы потягиваем пиво. Я подношу огонь к сигарете твоего отца.
— А как насчет суда? — спрашиваю я. — В какую он склонится сторону?
— Я бы сказал: пятьдесят на пятьдесят. Все зависит от того, вызовут ли его в качестве свидетеля по его записке. Если вызовут, мы в порядке — он такое дерьмо. Ну а если нет, — тогда кто знает.
Мы выходим из «Таверны», твой отец на секунду задерживается — он хочет вернуться к двойным дверям, ведущим в суд номер один, чтобы посмотреть в окошки и увидеть, какое выражение у главных действующих лиц.
— Кто это? — спрашиваю я твоего отца, когда они отдалились от нас шагов на двадцать по тротуару Верхнего Лаза.
Он улыбается.
— Надо отдать ему должное. Малый провалил суд над собственной дочерью, а держится так, будто плюет на то, что произошло.
Джордж Даффилд вызывает меня два дня спустя, получив мое заявление об отставке. Я стою в его кабинете, пока он перечитывает его.
— Садись. — Он щелкает по написанному мной от руки тексту. — Это как-то связано с Рэем?
Я тотчас настораживаюсь — никто не должен знать о нашем молчаливом соглашении.
— Нет. По личным причинам, просто и ясно.
— Просто я хотел сказать, что если это с ним связано, то его переводят в Лондон. Я понимаю, тебе трудно было бы работать с ним, но теперь и не придется. Через месяц его уже не будет.
У меня высыхает во рту, я чувствую себя голым, прикидываю, в какой мере признался твой отец, кто еще, кроме Даффилда, знает, что мы сотворили.
— Это никак не связано с ним.
Даффилд в упор смотрит на меня.
— Тебя трудно будет заменить. Ты ведь это знаешь, верно?
— Найдете кого-нибудь.
— Значит, ты твердо решил?
Я киваю.
Он опускает взгляд, встает, обходит стол, чтобы проводить меня.
— Ну, я могу лишь сказать, что мне очень жаль. Ты не заслуживаешь такого отношения к себе.
Я чувствую его руку на своей спине.
— Если это тебя хоть немного утешит, то ты не первый, и сомневаюсь, чтобы был последний. В отделе уже был не один взрыв из-за его поведения.
Мы подходим к двери, он пожимает плечами.
— А он ведь, знаешь ли, чертовски хороший коп. Чертовски хороший коп и отличный детектив. Просто не способен держать на месте брюки. Но теперь это будет уже проблемой для столичной полиции.
Дверь открыта, и я выхожу, не успев осознать, что произошло.
— Кстати. — Даффилд вдруг повеселел. — Ты слышал? Присяжные сегодня утром вынесли вердикт по Хантеру — виновен. Ты нам в этом деле действительно помог, Диклен. Трудно закончить свою карьеру на лучшей ноте. — Он берет мою руку, вялую и безжизненную, и с силой, твердо пожимает. — Если ты случайно передумаешь, дай мне, пожалуйста, знать.
Я прохожу на кухню, обнаруживаю Джесси, которая играет с деревянными ложками
— Я только что был у Джорджа Даффилда.
Она наполовину оборачивается, бросает на меня взгляд.
— Он пытался уговорить меня остаться.
Она секунду смотрит мне в глаза.
— И?
— Я сказал: нет.
Она кивает, затем снова поворачивается к плите.
— Он сказал мне, что Рэя собираются перевести в Лондон.
— Вот как?
— Судя по всему, через месяц его уже не будет.
Я смотрю на ее волосы, не обращая внимания на ручонку Джесси, которая обследует мои губы, мое ухо, щетину на моей щеке.
— Ты будешь скучать по нему, верно?
Она не отвечает, продолжая что-то помешивать в кастрюле.
— По Рэю, — говорю я. — Ты будешь скучать по нему, когда он уедет?
— Не так уж, — говорит она. — Он же твой друг, а не мой.
Я чувствую, как застучало сердце под ребрами, там, где я держу Джесси.
— Когда ты находила для этого время?
Она кладет ложку, опускает руку на столик, вздыхает.
— Это было нетрудно. Ты же каждый вечер проводил в кабаке.
Джесси дергает меня за бак, ее ноготки царапают мне кожу.
— Так, значит, ты тешилась с ним, пока она спала наверху? Так это было?
Она резко поворачивается, смотрит на меня, сверкая глазами.
— Мы поговорим об этом позже.
— Нет, мы поговорим сейчас. Какого черта, чем ты занималась — трахалась с моим другом за моей спиной?
— Я с ним не трахалась — он трахался со мной. Твой друг? Все вы одинаковы, ни один не думает ни о чем, кроме того, кого бы еще потрахать.
Джесси заплакала. Я отстраняю ее от себя, вижу, как сморщилось ее личико, вниз поехали губы. Перевожу взгляд на Изабеллу — ее высокомерие сменилось тревогой.
— Отдай ее мне.
Я вырываю девочку из протянутых рук Изабеллы, прижимаю ее к груди. Джесси истошно кричит.
— Диклен!
Изабелла бросается на меня, стараясь разнять мои руки. Ею внезапно овладевает паника, я чувствую запах ее страха — слишком я для нее силен: она не может вырвать ребенка из моих рук. Я верчусь и ныряю, крики Джесси режут мне уши. Я всемогущ, Изабелла не смеет ударить меня, боясь задеть ребенка. «Диклен, Диклен, Диклен!» — кричит она; голос ее звучит так же истерично, как крики ее дочери. «Ах ты, сука!» Ее ногти царапают мне руки. Я крепче прижимаю к себе Джесси, этот бесконечно хрупкий мешочек из плоти и костей. «Отпусти ее, отпусти ее!» Я могу поступать как хочу и причиню Изабелле боль, отплачу ей за ее проделки, а она теперь уже зубами вцепилась в меня. Я реву от ярости: сколько людей знали, сколько людей смеялись, а она хватает меня за палец и с дикой силой сгибает его. И дело не в ней, не в утрате ее, а в том, что я утратил свою гордость. И кость в моей руке художника с треском ломается, и я чувствую ослепляющую боль.