Портреты пером
Шрифт:
«И сколько людей принимало в нем самое сердечное участие и старалось удержать его от слабости, губившей его, — вспоминает о Помяловском Пантелеев. — Особенно им был увлечен Я. П. Полонский; в 1862 г. он даже перевес его к себе на квартиру». Об этом вспоминает и сам Полонский: «…он жил со мной, в моей университетской квартире, около трех недель, старался не пить, и я знаю, каков он был — трезвый… Более всего ценил я в нем оригинальность ума — осмысленный, трезво-практический взгляд на все явления жизни — и его замыслы». Пантелеев рассказывает, что Помяловский, пытаясь избавиться от пристрастия к алкоголю, «плакал иногда, как ребенок, делал над собой невероятные усилия, останавливался на одну-две недели и затем вдруг пропадал, и Я. П., бывало, немалых трудов стоило разыскать
Продолжение «Свежего предания» печаталось в журнале «Время», но этот роман в стихах так и остался неоконченным. Взявшись выстраивать подобие сюжета и покинув лирическую стихию, Полонский почувствовал себя неуверенно — и спасовал. Некоторые уже написанные строфы он зачеркнул. В том числе такую строфу в конце:
Не умники спасут Россию. В безумце своего мессию Они увидят, но прости — Не мне идти на подвиг трудный, Ведь я такой же отрок блудный, Не знающий, куда идти.К тому же, Полонского чрезвычайно смутили насмешливые отклики, прозвучавшие со страниц «Русского слова».
К этому времени граф Кушелев уже устал возиться с журналом и полностью доверил его Благосветлову. Главным сотрудником нового редактора стал молодой критик Писарев.
Еще осенью 1860 года Писарев, никому тогда не известный двадцатилетний юноша, принес Полонскому свой стихотворный перевод из Гейне. Полонский рекомендовал его Благосветлову, и тот прислал записку: «Милейший Яков Петрович, г. Писарева приму, усажу и поговорю с ним…»
Прошел год — и на страницах «Русского слова» Писарев заявил: «Гг. Фет, Полонский, Щербина, Греков и многие другие микроскопические поэтики забудутся так же скоро, как те журнальные книжки, в которых они печатаются. „Что вы для нас сделали? — спросит этих господ молодое поколение. — Чем вы обогатили наше сознание? Чем вы нас шевельнули, чем заронили искру негодования против грязных и диких сторон нашей жизни? Сказали ли теплое слово за идею? Разбили ли хоть одно господствующее заблуждение? Стояли ли вы сами хоть в каком-нибудь отношении выше воззрений нашего времени?“ На все эти вопросы, возникающие сами собою при оценке деятельности художника, наши версификаторы не сумеют ответить».
Огорченный Полонский сетовал на «Русское слово» в письме к Тургеневу. Тургенев отвечал: «Отрывок из статейки г-на Писарева, присланный тобою, показывает, что молодые люди плюются; погоди, еще не так плеваться будут! Это все в порядке вещей — и особенно на Руси не диво, где мы все такие деспоты в душе, что нам кажется, что мы не живем, если не бьем кого-нибудь по морде. А мы скажем этим юным плевателям: „На здоровье!“ — и только посоветуем им выставить из среды своей хотя таких плохих писателей, каковы были те, в кого они плюют. Тогда они будут правы, а мы им пожелаем всякого благополучия».
Круг почитателей Писарева, увлеченных его радикальными взглядами и молодым задором, ширился с поразительной быстротой.
Полонскому запомнился вечер в художественном клубе в Троицком переулке:
«Было тесно и душно; публика захватила все кресла и занимала все проходы между рядами их. И не мудрено: в этот вечер на балюстраде ожидалось появление одного из корифеев тогдашней журналистики. Неистовым громом рукоплесканий был встречен и провожаем этот любимец интеллигентной толпы, в особенности молодежи. Когда он читал, каждое слово казалось ей законом. И что же было темой его поучений? Этого нельзя забыть. Он проповедовал, что занятие поэзией — сущий вздор, пустяк, нечто простительное одним только малоумным и пошлым людям… Я, разумеется, молчал».
Полонский пытался понять этих молодых людей, постигнуть новые веяния. «Читаю я теперь Фейербаха… — писал он Софье Сонцевой. — Атеизм никак не гармонирует с моей натурой, но ум и его признаёт… Быть может,
Он написал такие стихи:
Была пора, когда уединенье Манило в свой приют измученных душой, И люди шли в леса искать себе спасенья, Последнее свое ожесточенье Меняя на таинственный покой. ……………………………………… Теперь не то, товарищ старый мой, В уединенье нам не будет развлеченья, Да и куда мы убежим с тобой? Нет, что ни говори и как ни злись отныне, Пустыня не для нас и мы не для пустыни.Этим стихам он дал заголовок «Уединение». Поставил дату: 2 апреля 1862 года.
А 8 апреля Елена Андреевна Штакеншнейдер записала в дневнике: «Неожиданно сегодня приехал Полонский, удивил, обрадовал. Он привез свои стихи [должно быть, „Уединение“]. Еще привез он где-то добытую прокламацию…»
В его тогдашних черновиках сохранилась такая запись: «В настоящее время — как уверяют заграничные книгопродавцы — русские издания по Европе расходятся до 20 000 экземпляров ежегодно. Русские книги и газеты, издаваемые без разрешения русского правительства, продаются в Лондоне, в Париже, в Брюсселе, в Лейпциге, в Мюнхене, в Берлине и даже в Вене. Я сам видел их на водах в Австрии — в маленьких библиотечках в Ишле, в Бад Гастейне, в Теплице. Сколько же их расходится в Баден-Бадене, в Крейцнахе, в Эмсе, в Остенде, где русских каждое лето пребывает такое множество… Смело можно сказать, что в России, если сойдутся 5–6 человек и начнут беседовать, то эта беседа, если ее записать, будет не пропущена цензурой… Ведь то, что я пишу, я слышал 100 раз по крайней мере — а ведь не могу же я напечатать того, что пишу».
Что-то он тайно писал Герцену.
Не знал он, что 1 июля 1862 года агент Третьего отделения Балашевич, живший в Лондоне под именем графа Потоцкого, сообщил в Петербург коротенький список лиц, о коих ему стало известно, что они переписываются с Герценом. В этом списке значился Яков Петрович Полонский.
Елене Андреевне Штакеншнейдер он посвятил тогда такие строки:
Ползет ночная тишина Подслушивать ночные звуки… Травою пахнет, и влажна В саду скамья твоя… Больна, На книжку уронивши руки, Сидишь ты, в тень погружена, И говоришь о днях грядущих, Об угнетенных, о гнетущих, О роковой растрате сил, Которых ключ едва пробил Кору тупого закосненья…Беспокойный был год. В мае — пожары в Петербурге, и как дым от них — слухи о поджогах. Якобы поджигали те, что хотят взбунтовать народ, — студенты, прокламаторами наученная молодежь. А корень зла — революционные идеи, проникшие в Россию через журналы, якобы растлевающие молодые умы вредными статьями. В июне правительство приказало прекратить на восемь месяцев издание журналов «Современник» и «Русское слово». В июле были арестованы и посажены в крепость Писарев и Чернышевский.
В Петербурге, в казармах лейб-гвардии Саперного батальона был задержан исключенный из университета восемнадцатилетний Алексей Яковлев — он пытался распространять листы герценовского «Колокола» среди солдат. Сразу после ареста Яковлев переправил записку другому бывшему студенту — Николаю Кудиновичу. Того также арестовали. Обоих посадили в крепость.