Портреты пером
Шрифт:
И потом:
То вдруг слышится мне — страстный голос поет, С колокольчиком дружно звеня: „Ах, когда-то, когда-то мой милый придет Отдохнуть на груди у меня! У меня ли не жизнь! чуть заря на стекле Начинает лучами с морозом играть. Самовар мой кипит на дубовом столе, И трещит моя печь, озаряя в угле За цветной занавеской кровать…“—
Героиня романа Достоевского и дальше читает стихи Полонского наизусть:
То вдруг слышится мне — тот же голос поет, С колокольчиком грустно звеня: Где-то старый мой друг? я боюсь, он войдет И, ласкаясь, обнимет меня! Что за жизнь у меня! — И тесна, и темна, И скучна моя горница; дует в окно… За окошком растет только вишня одна, Да и та за промерзлым стеклом не видна И, быть может, погибла давно. Что за жизнь! Полинял пестрый полога цвет; Я больная брожу и не еду к родным, Побранить меня некому — милого нет… Лишь старуха ворчит…«— „Я больная брожу“… эта „больная“, как тут хорошо поставлено! „Побранить меня некому“, — сколько нежности, неги в этом стихе и мучений от воспоминаний, да еще мучений, которые сам вызвал, да и любуешься ими… Господи, как это хорошо! Как это бывает!»
Журналу братьев Достоевских «Время» Полонский предложил тогда начатый им роман в стихах «Свежее предание». Передал журналу первые главы.
В майском номере появилось сообщение от имени редакции: «В следующей, июньской книге „Времени“ мы печатаем одно из замечательнейших произведений нашей текущей литературы: первые три главы из романа в стихах Я. П. Полонского „Свежее предание“. Мы говорим об этом произведении как о событии в литературе».
В этом стихотворном романе Полонский припоминал свою молодость, сороковые годы, Москву. Героем своим выбрал реального, некогда ему хорошо знакомого человека — поэта Клюшникова (вывел его, конечно, под другим именем). Невольно подражал Пушкину, — читая «Свежее предание», нельзя не вспомнить «Онегина», «онегинскую строфу». Правда, у Полонского роман получался не столь впечатляющим, но стих его был картинен и четок:
Метель, шумя по чердакам, С дощатых кровель снег сдувает; Фонарь таинственно мигает Двум отдаленным фонарям, Закрыты ставни у соседей; Высоко где-то на стекле Свет огонька дрожит во мгле.Так умели писать немногие.
Получил он неожиданное письмо от Евгении Сатиной, — почему она вспомнила о нем? Сколько лет ее не встречал…
«Вас удивит, что я теперь вздумала писать к Вам, но я давно добивалась Вашего адреса, и никто не мог мне его сообщить, на днях же, читая „Время“, мне пришло в голову адресовать Вам письмо в редакцию этого журнала, вероятно там знают, где Вы живете… Я теперь человек совершенно самостоятельный и живу совершенно одна.
…Пожалуйста, не смейтесь надо мною, что я вздумала писать к Вам, поверьте, прежних глупостейу меня давно и в голове уже нету, и я не только самостоятельный,но и положительныйчеловек, пишу же я к Вам, как к хорошему старому знакомому, ежели же не хотите отвечать мне, то пришлите это письмо назад Евгении С.
Адрес мой: в Москве, близ Арбата, у Успения
Р. S. Может быть, Вам покажется странным, что я живу на квартире и не в моем доме на Рождественском бульваре, но я уже шестой год не живу там, т. е. с кончины маменьки, отец же женился на другой…»
Полонский это письмо не вернул ей, так что, видимо, ответил. Он, конечно, все вспомнил, но теперь, вероятнее всего, пожалел эту женщину и мягко, без обидных или резких слов, написал ей, что былого не воскресить…
Врачи советовали ему ехать на воды в Австрию, в горные альпийские курорты Ишль и Бад Гастейн — лечить колено: оно по-прежнему побаливало и опухало.
В июне он выехал из Петербурга по железной дороге в Вену. Оттуда — в Ишль. Из Ишля — в Бад Гастейн.
«Гастейнские воды мне, кажется, помогают, — писал он Марии Федоровне Штакеншнейдер. — …Лапа моя сильно болела после 8 ванн — но потом вдруг легче стало, и я ею очень свободно двигаю… Горы меня не давят, но воздух здесь так чист и редок, что подчас как будто не хватает для дыхания».
Под конец пребывания в Бад Гастейне получил он письмо от Федора Михайловича Достоевского: «Бесценнейший Яков Петрович, простите великодушно, что до сих пор не писал к Вам ничего… Пишете ли Вы, драгоценный голубчик? 3 главы Ваши вышли еще в июне и произвели сильно разнообразное впечатление… Друг Страхов заучил все эти три Ваши главы наизусть, ужасно любит цитировать из них, и мы, собравшись иногда вместе, кстати иль некстати, приплетаем иногда к разговору Ваши стихи. В литературе, как Вы сами можете вообразить, отзывов еще нет, кроме тех, которым не терпится, чтоб ругнуть».
Уже в июльской книжке «Русского слова» молодой поэт-сатирик Дмитрий Минаев насмешливо отозвался о первых главах «Свежего предания», причем как образчик поэтической нелепицы процитировал такие (по-моему, отлично выписанные) строки:
Ночь на исходе. Снежным комом, Уединенна и бледна, Висит над кровлями луна, И дым встает над каждым домом, Столпообразным облакам Подобно; медленно и грозно Он к потухающим звездам Ползет. Неужели так поздно?! Лениво удаляясь прочь, У башен спрашивает ночь, — Да уж девятый! Звонит ей Спасская в ответ, И ночь уходит. Ей вослед Глядит, зардевшись, кремль зубчатый Сквозь призму неподвижной мглы. Над серыми его зубцами Кресты и вышки и орлы Горят пурпурными огнями, И утро с розовым лицом Стучится в ставни кулаком: «Вставай, лентяй! вставай, затворник!»«Если вы умеете наслаждаться поэзией, — иронически замечал Минаев по поводу этих строк, — то на вас должны обаятельно-страстно подействовать эти образы — ночи, которая говорит с башнями, и розолицего утра, которое стучит своим кулаком в ставни окон». И далее сатирик, демонстрируя прискорбную глухоту и невосприимчивость к поэтическим метафорам, печатал собственную пародию на вышеприведенный отрывок.
Достоевский отнес Минаева к числу тех, кому «не терпится, чтоб ругнуть».
Из Бад Гастейна Полонский поехал еще на курорт Теплиц.
Вернулся из-за границы 5 сентября.
А 14 сентября литературный мир Петербурга был поражен известием об аресте Михаила Михайлова. За что арестовали — никто не знал. Дня через два в доме графа Кушелева собрались многие литераторы — обсудить то, что произошло, и что-то предпринять, чтобы выручить собрата из беды. Решили подать петицию министру народного просвещения Путятину. Петицию поручили тут же составить публицисту Громеке, а подать ее — депутации из трех человек: графа Кушелева, Громеки и Краевского. Подписали петицию тридцать литераторов самых разных направлений.