Портреты учителей
Шрифт:
И тут игла замерла, словно уткнулась в стенку. Профессор попытался извлечь ее. Не тут-то было. Игла впаялась намертво.
Профессор очень красноречиво посмотрел на меня. Он ничего не сказал. Но четырехтомный словарь Даля существенно пополнился бы, раскрой Борис Михайлович рот. После резекции желудка я должен был оперировать ортопедического больного, и на отдельном столе меня уже ждали стерильные инструменты. К сожалению, плаера среди них не оказалось. Зато были люэровские кусачки. Я хотел ими осторожно извлечь иглу. Но
Положение стало безвыходным. Инструмент, замкнутый застрявшей в нем иглой, намертво зажал культю кишки.
Я напряг всю свою силу, умноженную на отчаяние, и, сломан на несколько частей остатки иглы и, порвав кишку, снял проклятое нововведение.
Больной, естественно, слышал все, что происходит в операционной.
Только благодаря виртуозной технике профессора Городинского удалось благополучно завершить операцию в условиях несравненно худших, чем они были бы без этого злополучного аппарата.
Оказалось, что завод медицинских инструментов, своровав идею за рубежом, укомплектовал аппарат иглой, точно калиброванной по отверстиям ушек, но, не имея собственного опыта, заводские «гении» не учли, что в отверстиях будет не воздух, а ткань кишки. А мне и в голову не пришло, что аппарат следовало сперва проверить на трупе. Да и кому это могло прийти в голову? Аппарат ведь изготовлен не кустарным способом, а выпущен специализированным заводом.
В ординаторской профессор дал выход своему гневу.
— Себе вы, небось, не покупаете инструменты, а заказываете у благодарных пациентов. Сколько раз я вам говорил, что советское — это отличное, — он сделал паузу, — от хорошего. Если я еще раз увижу вновь сконструированный советский инструмент, при всей моей любви к вам, я его швырну в вашу голову, начиненную коммунистическими глупостями и любовью к новшествам.
Борис Михайлович почему-то не боялся произносить подобные речи в моем присутствии. Вероятно, он был уверен, что я не донесу на него в КГБ. Но почему он был уверен, если учесть мое мировоззрение в ту пору, я и сейчас не могу понять.
Было еще одно ристалище, на котором я постоянно скрещивал копья со старым хирургом. Меня возмущало, что он не отказывался от гонораров за операции.
Нельзя сказать, что моя позиция была абсолютно неуязвима.
Борис Михайлович мог внезапно появиться в отделении ночью, без приглашения, если состояние больного вызывало у него тревогу. И чаще всего он появлялся у больного, от которого не ждал гонорара.
Он мог до хрипа спорить с администрацией по поводу дефицитного лекарства для пациента, не имевшего средств для приобретения лекарства за стенами больницы.
Меня в ту пору поражало противоречивое сочетание врачебного бескорыстия и, как мне
Борис Михайлович обычно отделывался шуткой, когда я затевал разговор на эту тему.
— У нас в отделении действительно блестящие врачи. Каждый из них может прооперировать наилучшим образом. Но если выбор пациента или родственника пал на меня, нет ничего удивительного в том, что этот выбор должен быть оплачен. Кроме того, не вам поднимать на меня руку. Я никогда не беру за операцию больше тысячи рублей. А сколько тысяч рублей стоит ортопедический стол, который благодарный пациент сделал вам на «Арсенале»?
— Но он ведь сделан не для меня лично. Он, как видите, стоит в отделении.
— Я тоже существую для отделения. С точки зрения социалистической законности (ах, какое изумительное словосочетание, я бы даже сказал — словоблудие!) мы оба уголовные преступники.
Однажды профессор Городинский поставил меня в крайне неловкое положение. Из отделения выписывался прооперированный мною больной. Он зашел в ординаторскую попрощаться со мной. Сердечно пожимая мою руку, он с чувством произнес:
— Дорогой доктор, я просто не знаю, как вас отблагодарить? Борис Михайлович иронически хмыкнул и, глядя поверх наших голов, сказал:
— С тех пор, как человечество придумало денежные купюры, эта проблема решается очень просто.
В другой раз, когда мне подарили огромный букет цветов, профессор насмешливо предложил:
— Ион Лазаревич, потрясите букет.
Врачи рассмеялись. Я недоуменно посмотрел на них.
Борис Михайлович тут же рассказал, что произошло с нашим коллегой, доктором Каштеляном, который беззлобно ворчал, слушая этот рассказ.
Оказывается доктор Каштелян однажды сделал почти невероятное, вытащив с того света безнадежного пациента.
Старый хирург, многие годы работавший с профессором Городинским, даже не сомневался в том, что этот весьма состоятельный пациент найдет способ отблагодарить своего спасителя.
Действительно, пациент пришел домой к Семену Федоровичу и принес ему букет цветов. Старый врач тут же пошел в коммунальную кухню (в большой квартире жило восемь семейств), в сердцах швырнул букет в отапливаемую углем плиту и, разгневанный вышел в коридор.
Вдогонку из кухни донесся испуганный крик соседки-врача:
— Семен Федорович, деньги горят!
Он вернулся в кухню и обнаружил полусгоревший конверт с деньгами. Сгорела тысяча рублей — сто двадцать пять процентов его месячной зарплаты без вычетов.
Получая букет цветов в присутствии Бориса Михайловича, я неизменно слышал одну и ту же фразу:
— Ион Лазаревич, потрясите букет.
Постоянно воюя с профессором Городинским по поводу гонораров, я не мог не восхищаться широтой его натуры. Причем, это была не широта русского купца нувориша, а широта этакого барина-аристократа.