Портреты учителей

Деген Ион Лазаревич

А затем начались поздравления.

С женой и сыном я стоял вблизи председательского стола. Люди, которых я видел впервые, подходили пожать нам руки.

Вдруг толпа почтительно расступилась, чтобы пропустить невысокого старика в просторном сером костюме.

Я узнал его. Я видел его фотографии. Один из самых видных ортопедов-травматологов, член-корресподент академии медицинских наук, профессор Чаклин.

Он тепло пожал мою руку и сказал:

— Ну, спасибо, молодой человек.

Я скромно приподнял плечи. Но профессор Чаклин, махнув рукой, возразил:

— Да

нет, не за диссертацию. Ну, хорошая диссертация. Но, подумаешь! Одной больше, одной меньше. Нет, молодой человек, спасибо за то, что вы не разучились сохранять благодарность своим учителям. А ведь, небось, понимали, что за высказанную благодарность вам могут набросать черных шаров. Спасибо за то, что благодарность учителю оказалась сильнее чувства страха за свое благополучие. Ох, и вредная была старуха!

Окружавшие нас профессора и научные сотрудники улыбнулись. Все понимали, что профессор Чаклин имел в виду Анну Ефремовну Фрумину, умершую шесть лет назад.

Выступая с заключительным словом, я сказал, что глубоко сожалею о смерти моего учителя, которого сейчас мне так хотелось бы поблагодарить за школу — клиническую и научную, за стиль и отношение к работе врача.

Я знал, что в этой аудитории такая благодарность может произвести неприятное впечатление. В ЦИТО профессора Фрумину не любили. Не признавая авторитетов, она многим из здешних корифеев наступала на любимую мозоль.

Я даже кожей почувствовал напряженное молчание аудитории, когда произносил слова благодарности моему учителю. Но я не мог поступить иначе.

И вот реакция одного из врагов покойной Анны Ефремовны, реакция такая неожиданная и приятная.

— И вам спасибо, Василий Дмитриевич.

— А мне-то за что?

— За то, что вы спасли мою жизнь.

— Разве мы с вами знакомы?

— Смотря как отнестись к этому. Я слышал, как начальник отделения обратилась к вам — Василий Дмитриевич. Я запомнил это имя. Я знал, что меня консультировал какой-то профессор Чаклин. Но только на последнем курсе института я узнал, кто такой профессор Чаклин. Во всяком случае, если бы не назначенный вами пенициллин внутривенно, сегодня не было бы этой защиты, и вообще меня бы не было.

Чаклин посмотрел на меня с удивлением. Люди застыли в молчании.

Жена тихо взяла меня под руку.

— Когда это было?

— В феврале или в марте 1945 года. У меня был сепсис. Я не всегда был в сознании, поэтому не уверен точно, когда именно.

— Где вы лежали?

— В Кирове.

Профессор Чаклин взволновано сложил ладони.

— Танкист?

— Да.

— Офицерская палата на втором этаже? — Я кивнул головой.

— Раз, два… третья койка от двери?

— Да.

— Жив?

— Как видите.

— Не мо-жет быть! По-тря-са-ю-ще!

— Почему же вы назначили пенициллин, если не верили, что я выживу?

— Не знаю. Я часто думал об этом.

Все, стоявшие здесь, кроме жены и сына, были врачами и, несомненно, понимали, о чем идет речь.

В феврале или в марте 1945 года я не знал, что врачи уже списали меня со счета. Сепсис. Где источник? Проникающее ранение головы? Открытый

огнестрельный перелом верхней челюсти? Гной из раны на лице хлестал так, что через каждых три часа приходилось менять перевязки. Семь пулевых ранений рук? Четыре осколочных ранения ног? Собственно говоря, какое значение имел очаг сепсиса? Даже если бы существовал только один очаг, общее состояние уже было таким, что у врачей не оставалось средств, чтобы вывести из него, ни даже надежды на то, что это еще возможно, если бы такие средства существовали.

Случайно именно в эту пору в госпиталь из Свердловска приехал консультант, профессор Чаклин.

Когда обход остановился в ногах моей койки, я был в сознании, но говорить не мог. Врачи, предполагая, что я их не слышу, беседовали обо мне открытым текстом.

Доложила начальник отделения.

Профессор Чаклин долго рассматривал рентгенограммы и, наконец, сказал:

— Пенициллин внутривенно. Каждых три часа.

— Василий Дмитриевич, — возразила начальник отделения, — у нас столько раненых, нуждающихся в пенициллине, но где его возмешь? А этот танкист, вы же видите, абсолютно безнадежен. Больше недели он не протянет.

— Ах ты, старая дура, — подумал я, — да я тебя переживу. — «Старой дуре», как выяснилось, было тридцать шесть лет.

Профессор помолчал, а затем настойчиво повторил:

— Запишите: пенициллин внутривенно через каждых три часа.

Я впервые слышал слово пеницеллин. Потом мне объяснили, что это лекарство Советский Союз получал из Канады, что оно дороже золота, что дают его только очень тяжело раненным, у которых есть шансы выжить.

Вероятно, профессор Чаклин обнаружил у меня такие шансы, хотя весь персонал госпиталя, который, кстати, очень хорошо ко мне относился, считал, что консультант хотел продемонстрировать свою власть. А то, что я все-таки выжил, вообще какое-то невиданное чудо.

С начальником отделения, доброй и милой женщиной, мы потом сдружились. Она постоянно повторяла, что всю жизнь я должен молиться на профессора Чаклина.

И вот фактически впервые я увидел его. Тогда, когда он стоял у ног моей койки, я не мог его разглядеть сквозь почти закрытые опухшие веки. Да и повязка на лице мешала.

Я снова услышал фамилию ЧАКЛИН, начав изучать ортопедию и травматологию на последнем курсе института.

В ординатуре и позже его руководства стали моими настольными книгами. Я увидел его фотографию в журнале «Ортопедия, травматология и протезирование», посвященном семидесятилетию большого врача и ученого.

Для ортопеда в Советском Союзе имя Чаклин звучало так же, как имена Френкеля, Иоффе или Ландау — для физика.

И вот сейчас он стоял передо мной, невысокий старик в просторном сером костюме.

— Не может быть! — повторил профессор Чаклин. — Сегодня же во время лекции я расскажу врачам об этом случае. Невероятно.

— Василий Дмитриевич, если вы не надеялись на то, что я выживу, почему вы назначили пеницеллин?

— Не знаю. Что-то велело мне это сделать. Боже мой, как мы высокомерны и самоуверенны! — задумчиво произнес он.