Поручает Россия
Шрифт:
Толстой твердо положил руку на полученные из Москвы бумаги и сказал:
— Надо все с великим тщанием проверить. Путаного здесь много.
Русская армия отступала. И как бывают схожи все наступления, когда радостное ощущение победы заслоняет неразбериху и сумятицу перемещения огромного числа людей, боль от ран и даже сами смерти побеждающих, схожи и все отступления. Только в отступлении придавливающая всех и каждого угрюмость движения вспять с особой подчеркнутостью выявляет то, мимо чего скользит, не замечая, взгляд в наступлении. И здесь отчетливо видна непролазность разбитых, залитых конской мочой дорог, рвань солдатских башмаков, голодные, с ввалившимися щеками, обросшие щетиной лица. Слух с обостренностью следит за повторяющимися
Возок бросало из стороны в сторону. Сидящий рядом с царем кабинет-секретарь Макаров, сцепив зубы, молчал, дабы не прикусить язык, но дорога пошла поровней, и он отважился сказать:
— А теперь, ваше величество, письма из Москвы, от Головкина, — и раскрыл мостившийся на коленях походный сундучок, — только что доставлены.
— Давай, — ответил коротко Петр.
Макаров пошелестел в сундучке бумагами и вытащил одну из них.
— Это из Лондона, от посла вашего величества.
Он хотел было протянуть бумагу царю, но Петр, не взяв письма, буркнул под нос:
— Суть, суть перескажи.
— Все то же, ваше величество, — заторопился Макаров, — посол настойчиво предупреждает о сговоре между королем Карлом и турецким султаном. Лондон, сообщает он, только и говорит о предстоящей войне.
Петр смотрел в заляпанное грязью слюдяное оконце. Лицо его в сумерках возка было неразличимо.
Макаров подержал бумагу в руках, ожидая, что царь что-либо спросит, но тот упорно молчал. Тогда Макаров спрятал письмо из Лондона и достал другое.
Петр все молчал.
— Письмо из Парижа, также пересланное Головкиным, — шелестящим голосом с прежней однотонностью продолжил Макаров. — Посол сообщает…
— То же? — прервал его Петр.
Макаров от неожиданности вроде бы поперхнулся, но поправился и подтвердил:
— Да.
— Ну, а от Толстого, — спросил Петр, — есть письма?
— Нет.
— Нет, — подтвердил за ним Петр, — не-ет…
И было непонятно, что он хотел сказать этим «нет». Во всяком случае, растянутое царем «не-ет» не только подтверждало отсутствие вестей из Стамбула.
Возок внезапно дернулся и стал. В передок ударило копыто коренника. И царь и Макаров услышали, как с облучка спрыгнул возница-солдат, как разом зашумели, перебивая друг друга, людские голоса.
— Что там еще? — ворчливо сказал Петр.
Макаров только взглянул на него и ничего не ответил. Царь подождал мгновение и раздраженно толкнул дверцу.
Слева и справа возок обтекали шагающие не в лад солдаты царева Преображенского полка, и хотя шагали они розно, но увлекающая их вперед сила была столь велика, с такой властностью захватывала всех, отнимая и помыслы и чувства, что ни один из них не обратил внимания на вылезшего из возка царя. Да Петр и сам был далек от того, чтобы обращать на себя чье-либо внимание. Оскальзываясь по грязи, он шагнул за передок возка и увидел, что стало причиной внезапной остановки.
В жидкой, бурой грязи лежал, вытянувшись во весь рост, любимец Петра, жеребец-коренник. И царь прежде другого увидел углом торчащее ухо и огромный, налитый болью и ужасом глаз жеребца. Солдат-возница, бестолково, по-бабьи суетясь, подсовывал под могучее тело жеребца плечо, выдыхая с рвущимся изо рта паром стонущее:
— Ну-ну, ну же, ну…
Но Петр уже понял, что усилия возницы напрасны. Жеребец, упав, сломал выше бабок передние ноги, и ему не было суждено подняться, и оттого, знать, и был налит ужасом и болью устремленный на Петра глаз. Судорога собрала в комок кожу у виска царя и прокатилась по щеке к шее. К Петру из рядов солдат шагнул офицер. Вытянулся струной. Петр, с трудом выпрямив согнутую судорогой шею, сказал коротко:
— Пристрели.
И, уже не глядя на жеребца, ссутулившись, повернулся и пошел вперед по дороге. Поскользнувшись, поправился, утвердившись каблуками на грязи, и опять зашагал, придерживая
По напряженной спине царя было видно, что идти ему трудно. Минуту-другую необычно высокая фигура царя выделялась в сером колышущемся людском потоке, но, по мере того как Петр уходил дальше и дальше, серое однообразие стерло это отличие и царь затерялся в рядах солдат.
В эти трудные дни отступления русской армии Петр Андреевич получил еще одно письмо от Гаврилы Ивановича Головкина. И хотя написано оно было жестче, чем предыдущее, письмо его не удивило, не огорчило и даже не раздосадовало. Слишком много дел было у посла российского в Стамбуле, и душевных сил на досаду и огорчения не хватало. Гаврила Иванович писал: «Мы зело удивляемся, что ваша милость о турском намерении, которое они ныне против царского величества, как слышится, намеревают, также и о прочих противных поступках и пересылках со шведом и с Лещинским через посольство их турецкое ничего к нам не пишешь».
Толстой отложил письмо, сложил губы в некую фигуру и издал труднопередаваемый звук, который всегда выражал у него особое душевное волнение. Это было нечто среднее между «тра-та-та», «ду-ду-ду» или, быть может, «др-др-др». Ничего музыкального в этом не было, однако сложность и полноту чувства звук этот передавал весьма явственно.
Последнее время Петра Андреевича на посольском подворье почти не видели, но вполне могло сложиться впечатление, что посол российский одновременно, словно раздваиваясь, бывает в разных концах Стамбула. Его можно было застать у муфтия, у его кяхья, у султанского имама, у капи-кяхья Юсуф-паши и во многих других домах. Янычары, приставленные к российскому посольству, сбивались с ног. У чюрбачея от бесчисленных поездок провалились глаза, и он в эти дни скорее напоминал бурдюк, из которого выпустили вино, нежели представительного и осанистого воина, каким он был недавно. И ежели после многотрудной и многочасовой скачки по Стамбулу, поспешая за Толстым, чюрбачею приходилось возвратиться на посольское подворье, он выдыхал одно только «ва-х-х-х!» и без сил опускался на землю. Посол же российский, втянувшись в гонку, с каждым днем становился бойчее и даже прибавлял в скорости передвижения. Чюрбачей, окончательно отчаявшись, приступил к Толстому с вопросом: отчего высокочтимый посол не полеживает на подушках с кальяном, наслаждаясь дарованной аллахом жизнью, но скачет и скачет от дома к дому?
Петр Андреевич прищурил глаз и ответил чюрбачею не без лукавства:
— Э-ге, братец, служба… — И ласково потрепал растерявшегося турка по плечу. — Служба!
И добродушно, рассыпчато, как это может человек, на душе у которого одна радость светлая, рассмеялся.
Но по правде, смеяться российскому послу в эти дни было ни к чему. Положение его было сложным, и весьма.
Петр Андреевич понимал, что Гаврила Иванович Головкин не детскими играми тешится, когда пишет послу грозные письма. У него, главы Посольского приказа, забот много, и ему не до забав. А более того не забавляется царь Петр, когда указывает: «…немедленно желаем отповеди». И окажись прав Иван Степанович Мазепа, послу — да и поделом — головы не сносить. Не о рыжичках соленых речь в письмах между Москвой и Стамбулом шла, но о судьбе державы. Прав Мазепа: тогда Петру немедленный резон был, отведя часть войск с западных российских пределов, срочным маршем бросить на юг, к Крыму, к Дунаю, и защититься от османов. Но это же означало, что маневром сим царь ослабит армию, противостоящую шведу, подставив под удар Москву. Нет, здесь никто не шутил… Игра была начата страшная. В лапту, на лугу зеленом, мальчишки играют, а послы державы людские судьбы в руках держат. Здесь счет большой — кровь. И все то Петру Андреевичу было ясно, и ошибиться он не имел права. Никак не имел. И вот колесил по Стамбулу, в дома входил, спрашивал да ответы слушал. И многое успел. Оттого-то Толстой губами и сыграл: «тра-та-та», «ду-ду-ду» и даже «др-др-др».