Порука

Борхес Хорхе Луис

Море теперь наше. Что понимают в море эти римляне?

Мрамор Рима дрожит; он слышал поступь наших боевых слонов.

После нарушенных договоров и лживых слов мы перешли на язык меча.

Меч теперь твой, римлянин: он — у тебя в груди.

Я пел пурпур Тира, матери городов. Пел труды открывших азбуку и бороздивших моря. Пел костер прославленной царицы. Пел весла, и мачты, и многотрудные бури…

Элегия о саде

Тот лабиринт исчез. Уже не будет ни стройных эвкалиптовых аллей, ни летнего навеса над верандой, ни бдительных зеркал, не упускавших любое чувство

на любом лице, любой налет. Пустое крохоборство часов, разросшаяся каприфоль, беседка, простодушный мрамор статуй, двойник заката, засвиставший дрозд, балкончик с башней, гладь воды в фонтане теперь былое. Ты сказал — былое? Но если нет начала и конца и ждет нас лишь неведомая сумма лучистых дней и сумрачных ночей, то мы и есть грядущее былое. Мы — время, непрестанная река, Ушмаль и Карфаген, и вросший в землю латинский вал, и канувший во тьму сад, поминаемый теперь стихами.

Итог

И вот художник встал перед беленой стеной, быть может (я не исключаю), необозримой, втайне размечая громаду, чтобы кистью неуклонной вместить весь мир, всю пестроту и цельность: весы, татар, ворота, гиацинты, престолы, стеллажи и лабиринты, Ушмаль и якорь, ноль и беспредельность. Поверхность заполнялась. И фортуна, венчая щедро труд его несладкий, дала творцу увидеть завершенье. Невеки покидая мир подлунный, он различил в туманном беспорядке свое точнейшее изображенье.

Чей-то будущий сон

Что увидит во сне непредвосхитимое будущее? Что Алонсо Кихано останется Дон Кихотом, даже не покидая своего села и библиотеки. Что минута перед пробуждением Улисса может быть богаче поэмы о его трудах. Увидит целые поколения, слыхом не слыхавшие имени Улисс. Увидит сны куда отчетливей сегодняшней яви. Увидит, что мы в силах сотворить любое чудо, а не делаем этого, поскольку в воображении оно гораздо реальней. Увидит миры такой мощи, что трель одной-единственной тамошней птицы может убить там человека.

Увидит, что забвение и память — действие воли, а не вмешательство или прихоть случая. Что можно смотреть всем телом, как во тьме померкших миров — своих ослабевших глаз — мечтал Мильтон. Увидит мир без машин и без этой хрупкой машины — нашего тела. Жизнь — не сон, но, как писал Новалис, может когда-нибудь дорасти до сна.

Облака

I

В малейшем облаке — весь мир со всею бездонностью. Оно — стекло и камень соборов, воздвигавшихся веками и стертых ими, или "Одиссея", как море зыблющаяся: сегодня вчерашней не узнаешь. В Зазеркалье глаза не то увидят, что искали, и день твой лабиринта безысходней. Недолговечны мы, напоминая тех облаков изменчивый и смутный закатный очерк. Роза поминутно перед тобой уже опять иная. Ты — облако, и море, и забвенье, и все, что за чертой исчезновенья.

II

То розовеет

кромка вырезная, то грозный кряж, чернея шишаками, полнеба закрывает. Облаками они зовутся, облики меняя. Шекспир одно из них сравнил с драконом. И, в слове отчеканившись когда-то, оно горит огнем того заката, плывя сегодня этим небосклоном. Что создает и движет их? Случайный каприз природы? Или Бог, быть может, тасует эти призраки и множит, вплетая нитью в свой сюжет бескрайный? Или бессмысленны и тени эти, И ты, на них смотрящий на рассвете?

Сказочная нить

Эту нить Ариадна своей рукой вложила в руку Тезею (в другой у него был меч), чтобы он сошел в лабиринт, отыскал его центр, человека с головой быка или, как предпочел Данте, быка с головой человека, убил его и сумел потом, после подвига, распутать хитросплетения камня и возвратиться наружу, к ней, любимой.

Все так и случилось. Тезей ведь не мог знать, что этот лабиринт — лишь малая часть другого, лабиринта времени, где в назначенном месте его ожидает Медея.

Потом нить затерялась, затерялся и сам лабиринт. И теперь никому не известно, что вокруг нас — затаенный строй лабиринта или гибельный хаос.

Наше чудесное предназначение — воображать, будто лабиринт и нить существуют. Мы никогда не держали нити в руках; быть может, она мелькала (чтобы тут же исчезнуть) в миг откровенья, в музыкальной фразе, во сне, в совокупности слов, именуемых философией, или в простом, бесхитростном счастье.

Кносс, 198

Обладание прошлым

Знаю, в жизни потеряно столько, что не сосчитать, — эти потери и есть мое сегодняшнее достояние. Знаю, мне не увидеть ни золотого, ни черного; недостижимые, они для меня дороже, чем для любого из зрячих. Мой отец умер, теперь он всегда со мной. Говорят, я читаю Суинберна его голосом. Умершие принадлежат нам одним; в нашем владении — одни потери. Илион пал, но живет в оплакавших его гекзаметрах. Израиль пал, оставшись древней тоской по дому.

Любое стихотворение годы превратят в элегию. Самые верные наши подруги — ушедшие: они неподвластны ни ожиданию с его смутой, ни тревогам и страхам надежды. Единственный подлинный рай — потерянный

Сон, приснившийся в Эдинбурге

На рассвете мне приснился сон, от которого я не в силах отделаться и в котором попытаюсь разобраться.

Ты уже зачат. На пустынном горизонте — что-то вроде пыльных классов, а может быть — пыльных складов, и в этих классах или складах — параллельные ряды школьных досок длиной в километры или тысячи километров, на которых выведены мелом буквы и цифры. Сколько досок всего — неизвестно, понятно только, что их много и одни уже исписаны, а другие — почти чистые. Двери, как в Японии, раздвижные, они — из проржавевшего металла. Само строение круглое, но таких гигантских размеров, что со стороны кривизна незаметна и стены кажутся прямыми. Придвинутые друг к другу доски — много выше человеческого роста и доходят до гладкого оштукатуренного потолка, среднего между белесым и сероватым. Слева на каждой доске — слова, следом за ними — цифры. Слова размещены друг под другом, как в словаре.

Первое слово — Аар, название реки в Берне. За ним — арабские цифры; составленное ими число огромно, но не бесконечно. Оно с точностью показывает, сколько раз в жизни ты увидишь эту реку, сколько раз в жизни прочтешь ее название на карте, сколько раз в жизни о ней подумаешь.

Последнее слово, кажется, Цвингли, оно слишком далеко. Еще на одной бесконечной доске написано neverness, и рядом с иноземным словом тоже стоит цифра. В этих значках — вся твоя жизнь. Каждую секунду какой-то ряд цифр обрывается. Ты исчерпаешь число раз, отпущенных тебе на вкус имбиря, но жизнь еще не кончится. Исчерпаешь число, отпущенное на гладкость стекла, но какое-то время будешь жить. Исчерпаешь число отведенных тебе ударов сердца и только тогда умрешь.