Порядок в культуре
Шрифт:
Я собственно вновь возвращаю разговор к литературным делам.
Ты работаешь в «толстом» журнале «Москва», у тебя отменный стаж работы. Рискнёшь ли ты вслух говорить о коллегах — в том числе и отстаивающих несколько иные идеалы? Что думаешь по поводу «Октября», «Знамени»? «Нового мира»? Как ты оцениваешь будущее «толстых» журналов?
Капитолина: Судьба всех «толстых» литературных журналов одинакова и зависит исключительно от того, найдется ли спонсор, обладающий некоммерческим воодушевлением. «Толстые» журналы — наше культурное достояние, превратившиеся de fakto в своеобразную культурную роскошь, культурный заповедник. De ure некоторые журналы приватизированы, т. е. по сути, все имеют одного или несколько хозяев. На мой взгляд, — это достаточно некрасиво, ничуть не менее безобразно, чем приватизация иной
Я не хочу сказать, что «толстые» журналы совсем не актуальны, напротив, именно они и представляют собой интеллектуальные площадки (с той или иной степенью высоты интеллектуальной планки), где возможен серьезный разговор о литературе и обществе. У каждого журнала есть свой читатель. Но только узок, очень узок этот круг, а значит и влияние. «Наш современник» всегда был ориентирован на тех, кто свою лучшую жизнь прожил в советской эпохе. А эти люди привыкли читать — потому не случайно и тиражи в «Нашем современнике» всегда были больше, чем у других. Журнал «Октябрь» для меня всегда был темным и невнятным. Я там читала только Олега Павлова, когда он давал в нем свою прозу. Журнал «Знамя» — естественно, был оппонентом. Здесь я читала критику. На прозу, помещенную в «Знамени», я тоже писала свою критику (Буйду, А.Дмитриева и др.). «Новый мир» занимает свою нишу, хотя никакой дерзости от него давно никто не ждет. «Толстые» журналы более-менее остаются верными своим «направлениям». И это нормально.
Существует ли необходимость у нас, работающих в разных журналах, быть понятыми друг другом? Уже нет. В той дискуссии, что велась между «толстяками» в начале «перестройки», никто больше не нуждается: вроде бы как установился некий «общественный договор» о своих культурных территориях. А за давностью времени часть границ заросли молодой порослью (появились авторы, которые печатаются сразу в нескольких «толстяках»).
Захар: И я помню, кто был первым. Роман Сенчин. Потом уже — Тарковский и Шаргунов…
Но сегодня даже самым широким спектром авторов читателей не удивить. Что делать?
Капитолина: Если «толстые» журналы хотят жить, им необходимо, прежде всего, активно осваивать новые формы своего присутствия в медийном пространстве — создавать электронные версии журналов и сопутствующие им проекты. Перспектива, на мой взгляд, такая: обширная и интересная электронная версия (в том числе главные статьи как бы докладываются автором в формате визуальной лекции), да и вообще можно много чего придумать весьма разнообразного по форме, а вот печатных журналов я бы издавала сто штук номерных, но роскошных и адресовала главным библиотекам страны, а также ценителям и собирателям книги.
Захар: Скоро начнёт работу Гражданский литературный форум, который ты возглавляешь. У него огромные планы, множество проектов по работе с университетами и библиотеками, и, главное, к форуму будут иметь отношение множество разных, но очень симпатичных мне людей — от Владимира Личутина и Юрия Мамлеева до Михаила Тарковского и Сергея Шаргунова, а также десятки литераторов с самых разных концов страны.
Ты можешь обосновать значение Гражданского литературного форума не с точки зрения практической, просветительской и социальной (оно очевидно!), а с точки зрения, скажем… философской?
Капитолина: Существует такое определение народа: «Народ — это союз людей, способных ясно и глубоко понимать друг друга». Вот я и думаю, что мы и есть этот самый творческий русский народ, желающий понимать себя и друг друга. Вообще жизнь — это накопление любви.
Тостер, блендер, плеер и ресивер, или Вы говорите по-русски?
— Капитолина Антоновна, у Вас нет ощущения того, что в России искусно и искусственно вытесняются традиционные для русской культуры языковые, в широком понимании, нормы, и, как никогда, обострилась борьба за то, каким образцам в языке следовать?
— «Испещрение речи иноземными словами вошло у нас в поголовный обычай, а многие даже щеголяют этим, почитая Русское слово, до времени, каким-то неизбежным худом, каким-то затопанным половиком, рогожей, которую надо усыпать цветами иной почвы, чтобы порядочному человеку можно было по ней пройтись»…
Эти замечательные, точные и сочные слова сказал Владимир Иванович Даль. И тут названо все, что бывает актуально во времена обновлений и реформ. Да, наша жизнь государственная, культурная, социальная
Мы видим ясно, что к словам иностранным мы только привыкаем — они не несут в себе той глубокой смысловой и эмоциональной нагрузки как родные слова. Примеры можно множить. Важно понимать эти процессы, а понимаешь — значит вооружён. Давайте начнем каждый с себя — вот и вы, журналисты, будете писать, опираясь, и сознательно опираясь, на языковое богатство Словаря Даля.
— Когда — то философ Иван Ильин по поводу реформы русской орфографии 1918 года высказался весьма однозначно — слепое варварство. Почти все представители первой волны русской эмиграции сохранили верность прежнему правописанию. Некоторые издательства русского зарубежья до сих пор пользуются исключительно старой орфографией. Это позиция. Может, только так можно, наконец, остановить набравший силу со времен октябрьского переворота процесс «кривописания»?
— Вообще-то «кривописание», начавшееся после 1917 года, во многом большими усилиями народа и интеллигенции было за 70 лет сглажено. Прошла мода на революционный новояз, на чудовищные аббревиатуры, которыми даже детей называли. Язык освобождался от социологизированности, хотя, конечно, язык советской гуманитарной науки был чудовищным, корявым, просто наждак какой-то, страшно вспоминать все эти «размышлизмы в свете решений съезда»… Вместе с тем, советская эпоха показала, как силен был наш русский язык — живые ростки языка, хоть и поливали их марксистским кипятком, все же пробивались. Русская литература советского времени — это и роскошное слово, живое, полное, спелое как пшеничные колосья. Я говорю о нашем русском зарубежье, которое увезло с собой Россию. Я говорю и о наших «деревенщиках» — Распутине и Белове, Астафьеве и Абрамове, Носове, Шукшине и Шолохове. А какие сокровенные смыслы слова добывал Андрей Платонов?! Я думаю, это хорошо, что теперь как-то исподволь возвращаются права букве Ё; что теперь прозаики, чуткие к слову, возвращаются к старым глагольным окончаниям: пишут — одоленье, поклоненье, страданье — будто делая слово мужественнее.
Да, это всем видно, что словарный запас русских слов у нас терпит утеснение, обеднение. Ясно, есть и будут «специалисты», которые постараются доказать, что широкое использование иностранных слов всегда, мол, было в русском языке. Не будем же опять, говорят нам, повторять анекдотический опыт Тредиаковского и калоши заменять макроступами. Но вспомним литератора и воина А. С. Кайсарова, который с горечью писал в начале XIX столетия: «Мы думаем по-немецки, говорим по-французски, а по-русски только ругаем служителей и молимся Богу». Да, это здорово, что самое главное (молимся) делаем мы на русском и церковно-славянском языках. Но, пожалуй, важно и то, что критически и трезво относящихся к такой ситуации иноземного засилья, к реформам в языке у нас всегда находилось достаточное количество, причем начиная с XVIII века, известного тоже своем «чужебесием»: «Чужiя слова всегда странны будутъ, и знаменованiя ихъ не такъ изъяснительны, и следственно введутъ слабость и безобразiе въ сильный и прекрасный языкъ нашъ» (А.П. Сумароков).