Порыв ветра, или Звезда над Антибой
Шрифт:
«Рискуя быть обвиненными в святотатстве, – пишет парижанка Вероника Шильц (имевшая, кстати, намного больше русских друзей, чем сам Никола де Сталь), – мы можем сказать, что никогда Никола де Сталь не был так близок к иконе, как… в серии «ню» и «фигур» 1953-54 гг…»
И автор монографии о де Стале Жан-Клод Маркаде, и его покойная супруга В.Ходасевич, посвятившая творчеству Сталя одно из первых русских исследований, и знаменитый Андре Шастель – все говорят о несомненных чертах русской иконы во французской живописи космополита де Сталя. В этой связи вы найдете у них и рассуждения о приоритете сущности над видимостью, и о красочном разгуле, дарящем радость, и об обратной перспективе, и о сплошном фоне, и о ярком красном, и о вечном пристрастии путешествующего де Сталя к византийской живописи. В наибольшей степени все эти наблюдения касаются последних
Жорж Дюпюи с уверенностью говорит, что, как и любимый им Эль Греко, де Сталь был ученик византийской школы. Маркаде утверждает, что энергия цвета в последних работах де Сталя родственна энергии цвета в иконе. Как любил говорить Ланской, этот цвет «поет». Так что, выученик французской точности и дисциплины де Сталь являет редкий в искусстве XX века образец синтеза старинного и нового.
Глава 35. Музыка последней зимы
Убегая в Мадриде от попутчика и неисцелимой тоски, де Сталь все же не забыл прикупить мебель для Менерба, а также прихватить и запихнуть в чемодан какие-то мало кому интересные предметы (которые не могли не озадачить таможню) – какие-то флаконы, бокалы, горшочки и вазочки: он писал в ту пору натюрморты. Он уже разместил на своих натюрмортах все предметы посуды и мебели, уцелевшие от прежней антибской знаменитости, работавшей в том же ателье, срисовал в Спераседе у Жана Борэ посудную полку завезенным из Штатов фломастером, а незадолго до смерти превратил рисунок в чудное полотно «Этажерка». Как отметила грамотная внучка художника (Мари де Буше), иные из предметов на натюрмортах де Сталя словно светятся изнутри. Впрочем, в последних его натюрмортах все чаще преобладают холодные тона.
«В последние недели жизни Никола де Сталя, – пишет искусствовед Вероника Шильц, – оранжевый, красный, желтый противопоставляются черному, серому, темно-свинцовому в его натюрмортах, в которых читается нарастающее чувство одиночества… доходящее до траурной скорби по цвету…»
Думается, нельзя не упомянуть о состязании синего и красного в последних картинах де Сталя. Об этом писал Анри Мансар, определяя противостояние синего и красного как «космическое противостояние земли и неба», напоминая нам «синего Рублева», формулу Кандинского и даже черновик Флобера, в котором героиня смотрит на улицу через синее окно: «через синее все казалось грустным». «Синий уголок ателье» Андре Шастель находил попросту «мрачным» (lugubrе).
Что же до красного фона недописанного, последнего полотна де Сталя, то он вдохновил недавно одного из французских литераторов на создание повести «Мажорный красный». Уже два с половиной века неклеванные ни «красным петухом», ни «жареным», французские литераторы остаются по традиции «красными», хотя де Сталь (которому посвящена повесть) вряд ли имеет к этому застарелому энтузиазму прямое отношение.
В последние месяцы и недели жизни в Антибе де Сталю вдруг стали вспоминаться люди из Ниццы, из Брюсселя, из прошлого. Он навестил в Ницце Жака Матарассо, пригласил супругов Обле навестить его в Антибе, а однажды вдруг написал длинное письмо одной из первых своих женщин – Мадлен Опер. В этом письме среди разнообразных сообщений были и совсем устрашающие:
«…между мной и реальностью воздвиглась стена, прозрачная, тяжелая, мощная… чтобы пробиться к подлинному свету, я должен избавиться от своего телесного каркаса».
Впрочем, о своем желании слиться с еще более широким пространством де Сталь писал все последние годы.
Подвергший блестящему разбору письма де Сталя искусствовед Андре Шастель отметил постепенный переход от надменности тона и искусной дипломатичности гордого художника к печальной и неизбывной жалобе:
«После того, как минули первые радости в связи со свалившейся на него известностью, и первые экстравагантные траты, появляются печальные жалобы на усталость и бессонницу, на нервозность и исступление. Нечто безысходное и неисцелимое вытесняет в нем безграничную самоуверенность. Можно отметить, как нарастает тема роковой обреченности. Тон остается гордым, хотя по временам и жалобным. Появляется то, что он называет «туманом»…
В последние месяцы своей жизни де Сталь чаще всего излагал свои взгляды на живопись в письмах Жаку Дюбуру, а иногда подругам Жанны мадам Грийе
«Все формы, когда бы то ни было мною употребленные, приходили ко мне «сами собой»… Иногда приходилось терпеливо, а нередко и со страхом в душе дожидаться, пока они созреют во мне».
Или еще:
«Развитие искусства… состоит во внезапных вспышках, подобных молнии, их взрывов, подобных «букету» фейерверка, разрывающемуся высоко в небе и рассыпающему вокруг себя разноцветные звезды…»
Так задолго до Сталя писал Кандинский. В его письмах найдется еще немало совпадений с формулами молодого де Сталя (о подсознании, об алогизмах, о непризнании абсолютного и т.п.).
…Всю зиму и начало весны 1955 года Никола де Сталь напряженно работал – писал картины, делал с Пьером Лекюиром книгу «Максимы», готовился сразу к нескольким выставкам (в Париже, Лондоне, Цюрихе). А однажды, встретив де Сталя, зале смотритель музея в замке Гримальди Дор де ла Сушер предложил ему устроить выставку в их почтенном учреждении (ныне это музей Пикассо). Де Сталь принял предложение, и выставка должна была открыться в августе 1955 года, после парижской выставки в галерее Дюбура.
Де Сталь работал теперь исступленно, зачастую почти без сна, но при этом еще успевал путешествовать, надзирать за работами в Менербе, угощать мастеров, работавших в «малом замке», в престижном антибском кафе «У Феликса», завтракать в ресторане с Бетти Бутуль и ее супругом, мэтром Гастоном Бутулем, писать письма. Успевал читать книги и даже знакомиться с дамами. Дамы в Антибе попадались ему вполне интересные и образованные. Одна из них, упомянутая мной жена адвоката, написала сочинение об истории секты ассасинов или хашишинов. Признаем, что слова, лежащие в основе обоих названий этой исмаилитской секты (и убийство и гашиш), звучат и нынче вполне устрашающе.
Когда сочинение это вышло в свет, наивный американский рецензент встретился с авторшей в парижском отеле близ Латинского квартала и попытался узнать, откуда она все это разведала: не иначе, как через своего мужа, который как-никак адвокат. Адвокат тут был скорей всего не причем. Литература об этой секте к тому времени уже кое-какая существовала. Скромному автору этих строк довелось читать про все эти страсти прежде, чем засесть в памирском кишлаке среди мирных исмаилитов и написать для таджикской студии киносценарий про Омара Хайяма…
Рассказывают, что в неблизком от нас (по времени), но вполне недалеком по грозящим ныне нашему миру страхам XI веке в неприступной горной крепости Аламут царил всемогущий глава секты ассасинов, Старец Горы Хасан-и-Сабох. Здесь же раскинулся прекрасный сад, укомплектованный райскими гуриями, может, даже девственницами. Предстоящих вербовке в секту молодых новобранцев, до кайфа обкуренных гашишем и опоенных вином, уносили в этот сад, прообраз обещанного им рая, – в объятия дев. Завербовав, их отправляли на мокрое дело, обещая, что после смерти они попадут в тот же самый райский сад… Политическое убийство, как нынче выражаются, терроризм, было орудием захвата власти для новой династии, которую позднее смело с лица земли монгольское нашествие. Конечно, рай был для самых простых камикадзе: для тех, кто потоньше и поумнее, потребны были изрядная доля суфийской мистики, критика неправедных порядков и благородный поиск недостижимой Истины… Обо всем этом писала грамотная антибская дама, жена адвоката красивая Бетти. Свой труд (а может, и свою симпатию) она вынесла на суд долговязого и богатого аристократа-художника, недавно объявившегося на приморском бульваре Антиба и в кафе «У Феликса». Он был из тех русских, что все принимают всерьез. Он начал внимательно читать ее труд и в письме к ней изложил свои размышления по поводу книги. Конечно, прежде всего де Сталь писал о том, что занимало его теперь больше всего: о смерти, об убийстве, о самоубийстве как тени убийства… Убийство художник, похоже, ставил даже выше самоубийства, считая его актом исключительным, обдуманным, истинной жемчужиной, порожденной серым веществом мозга и оправленной вдобавок в слоновую кость, наподобие рукоятки кинжала…