Порыв ветра, или Звезда над Антибой

Носик Борис Михайлович

Благодаря щедрости Сталя Купер быстро развесил небольшое, но превосходное собрание его работ. Специально для «замка кубистов» художником был отобран великолепный пейзаж Агридженто (1953), тот, на котором алые крыши проступали на оранжевом фоне неба и который занял в экспозиции почетное место. Полотно было повешено внизу, у начала лестницы, так что ему пришлось соперничать с огромной стенописью Фернана Леже, задававшей тон на верхней площадке лестницы, но оно выдержало это противостояние с успехом – на мой взгляд, даже слишком успешно, в ущерб Леже.

Сталь

за короткое время стал завсегдатаем Кастилии, Куперу до обожания нравилась его безмерность, и этот размах, с которым он ел, пил и хохотал или вдруг по временам погружался в меланхолию. Куперу очень нравились тонкость и ясность его суждений о живописи, блеск его формулировок и оборотов речи. На наше счастье, большая их часть сохранилась в его письмах. Читая их публикации, я словно снова слышу его низкий голос, звучащий так по-русски, так не вязавшийся с острой и сложной хореографией его мысли…»

После долгих вечерних разговоров в замке Купера о Браке, Матиссе, Эркюле Зехерсе де Сталь, как рассказывает Джон Ричардсон, «исчезал в ночи за рулем своего грузовичка… В лунные ночи он иногда останавливался, чтобы сделать зарисовки. Он говорил нам о своей зачарованности «пустотой» одного из отрезков дороги близ Кастилии, который и лег в основу его аскетического пейзажа «Путь на Юзес», целой серии каких-то неровных и голых кусков дороги, написанных очень блеклым черным, зеленым и серым. И между тем, эти шесть отрезков дороги приобретали некое единство, таинственная магия которого заставляла нас всякий раз при проезде прибавлять скорость, чтобы скорее миновать это место… Мчать мимо во весь опор…»

Как можно понять из этих рассказов, Никола то веселился, ел и пил, то впадал в черную меланхолию, которую Ричардсон считает чисто «русский» (точно знаменитый доктор Крепелин был не немец, а русский и лечил всю жизнь не немцев, а этих экзотических русских). Любопытно, что старый знакомец де Сталя, симпатичный Жак Матарассо из Ниццы, которого Никола, как и обещал, навестил через десять лет, в том самом 1953-м, вовсе не удивлялся внезапным приступам депрессии у де Сталя. Он сказал мне, что русские всегда так: то они веселы, то впадают в дикую тоску.

– Вы же знаете русских, месье Борис?

– Немножко, месье Жак.

Нельзя сказать, чтоб говорливый Джон Ричардсон ничего не знал о тогдашних бедах де Сталя. Кое-что знал. Но и без этих крайностей всякий интеллигентный европеец уверен, что знает и про «славянскую меланхолию», и про «татарскую кровь», и про толстоевского (или даже солженицкого).

Так он и завершает свой рассказ о Никола де Стале, этот симпатичный Джон Ричардсон:

«Одним словом, Сталь был РУССКИЙ, толстовский персонаж, терзаемый бесами Достоевского. И если эти бесы не трогали его в начале его карьеры, то они буквально набросились на него после его крупного американского успеха».

А в общем утешительно, что в тяжком ноябре1953 года нашему герою выпало удовольствие визитов в Кастильский замок. О первом завтраке у Купера, а также о его замечательной коллекции

де Сталь рассказывал почти во всех тогдашних письмах родным и знакомым. Первой услышала о новом знакомстве теща де Сталя мадам Шапутон. Вероятно, она была обеспокоена слухами о странных событиях в семье Франсуазы и написала зятю. Не вдаваясь в описание своих бед, Никола написал теще вполне светское письмецо:

«Дорогая матушка! Спасибо за письмецо. Я доехал очень быстро, несмотря на туман.

Я обедал сегодня в замке «Кастилия». Развесив все эти картины, он сумел устроиться так, как только одни эти оксфордские эфебы умеют устраиваться… Старайтесь поддаться обаянию Фрисеро, несмотря на заумь, которой он вас может терзать».

Стало быть, тот, кого Никола добрых полжизни называл «милым папой», приехал навестить приемного сына и познакомиться с его семьей. До него дошли, вероятно, слухи об успехах Николая. Может, зря они с Шарлоттой так беспокоились о его судьбе и здоровье. Вот ведь – победитель. И славен, и богат, и женат, и многодетен. Впрочем, доходили и другие, менее радужные слухи… Но может, только слухи…

Увы, прежним подозрениям не суждено было рассеяться. Эмманюэль Фрисеро увидел Никола в тяжкие осенние дни. И он слишком хорошо помнил своего Колю, чтоб быть обманутым взрывами его хохота и фантастическими байками. Что касается живописи, которая должна была все искупить, оправдать, пожилой брюссельский инженер и здесь не увидел ничего, что могло бы его успокоить… И если даже Никола не хранил обиду на то, что щедрый папа не поддержал когда-то его планов кругосветного путешествия, то нынешнего неумения оценить его живопись Никола не мог простить отцу. Да и кто бы из гениев простил?

Один из биографов де Сталя пишет, что гость просил повернуть картины лицом к стене, хотя бы близ его комнаты, там, где он должен проходить…

На его счастье, месье Фрисеро не видел, как костлявое тело его огромного Коли сотрясается от неудержимых рыданий, а такое бывало в ту осень нередко…

И все-таки зиму Никола провел в напряженной работе. Поль Розенберг готовил в Нью-Йорке персональную выставку де Сталя, и в американской печати появились восторженные отзывы о французском художнике. Декабрьское письмо Поля Розенберга не оставило места сомнениям об источнике лестных высказываний в прессе:

«Автор статьи спросил меня, есть ли ныне… молодой художник, которого я мог бы поставить на тот же уровень, что и великих художников начала века и работой с которыми я хотел бы… рискнуть. Я ответил: «Да, только один, де Сталь».

Первая персональная выставка де Сталя в новой галерее Розенберга должна была открыться в феврале 1954 года, и возлагавший на нее большие надежды де Сталь писал великому галеристу в Нью-Йорк в середине января:

«… вам будет из чего устроить самую прекрасную выставку из всех, что у меня были до сих пор… Не бойтесь давать моим последним картинам максимальное освещение. Они все очень «к месту» и добавят всем остальным солнечного света».