Поселок на трассе
Шрифт:
— Поздравляю, поздравляю, — подходил он к веранде, благожелательный, добрый сосед, земляк, старожил коренной, хранитель заветов. — Поздравляю с древним святым обычаем. Встречайте нас, я молодых привез, подкинул от самого Дворца.
Алексей и Ольга счастливые, возбужденные приятной дорогой, следовали за Эдуардом Гавриловичем.
Собрались в рощу — неизменное гулянье в дни семейных торжеств.
Эдуард Гаврилович задержал Ольгу «на пару слов», по его выражению. Вскоре отпустил ее, а сам остался в беседке, заявив, что ему необходимо посоветоваться с Евдокией
— Чего Полох к тебе прицепился? — допытывался у Ольги Семен Терентьевич.
— Интересовался, где мы с Алексеем будем работать. Сказал, что у него имеется вакансия.
— У нас свои вакансии приготовлены, — буркнул Кудь.
Ольга и Алексей, опережая всех, затерялись в роще; старики следовали не спеша, никто не оглянулся на бурелом, на поваленные деревья, все улеглось, улежалось, стало привычным. И только встретившиеся ребята — мальчик и девочка — покружились над упавшей березкой.
— Смотри! Повыворачивало, — сказала девочка. — Прямо с корнем. Бедненькая…
— Уберут и распилят, — по-хозяйски заметил мальчик, наступив ногой на ствол. — Трассу расчистили, и здесь расчистят.
— Наверно, всю школу пришлют, — догадывалась девочка.
— Не, — с прежней деловитостью возразил мальчик. — Курсанты на трассу наряд имели и сюда придут.
Людмила задержалась на поляне, радуясь открывшемуся с вершины холма простору и той доле свободы, которая выпала нежданно, свобода от своих малышей, свобода от сладости кормленья, и это было мучительно и тревожно. Но все же она была свободна в этот миг.
Вдруг впереди, не так уж далеко, дрогнули и жестко зашелестели ветви кустарника, иссушенные зноем. Разметавшиеся листья пролегли струей удаляющегося следа.
— Птица! — воскликнула Людмила. — Большая птица!
— Похоже — зверь, — возразил Семен Терентьевич. — По низу пошел.
Постояли, прислушиваясь…
Павел обнял Людмилу и отвел в сторону, не любил, когда она тревожилась.
Тоненькие, настороженные березы с неразвившейся, померкшей листвой расступились, открыв долину, залитую солнечным светом, недружные всходы яровых, пересевов, а за долиной, перелеском и трассой — серые, бетонные корпуса птицефабрики с незастекленными окнами, о которой писали уже в газетах, требуя, торопя, высчитывая пропущенные сроки. Смотрели на пересев с обычным болезненно неспокойным чувством, заговорили о видах на урожай, о том, что, несмотря на непогоду и засуху, урожай соберут…
— У нас так много толкуют об Иване Сидоровиче… — глядя на яровые, вспомнил Никита. — Я имею в виду дорожно-транспортные разговоры.
— Не знаю, кто, где, когда толкует, — строго обрезал Семен Терентьевич. — А мы в районе говорим об Иване Сидоровиче потому, что работа двинулась, потому что кругом его беспокойство. Наверно это и есть главная работа секретаря — беспокойство. Со знанием и разумом, само собой. Одни за такую работу горой, другим супротив норова.
Непокой самому Семену Терентьевичу доставлял немало хлопот, когда надо было чего-то добиваться, кого-то к делу призывать. Было у него что-то общее с Иваном Сидоровичем.
С отстающими беда, однако и с преуспевающими, богатеющими забот не менее — миллионами ворочают, счета в банке растут, надо и душой расти, не только в мошну.
Надо вести людей и самому не отставать, впереди быть на лихом коне, а не под конем, под конем — это уже не руководитель…
И вырвались вслух мысли Семена Терентьевича, заговорил об Иване Сидоровиче: подходит пленум, встанут вопросы, надо решать со всей партийной совестью, поддержать линию секретаря.
Не ведая, не гадая, незримо оказался Иван Сидорович на заручинах — не свадебным генералом, а человеком столь же напряженной, трудной судьбы, сродственной Семену Терентьевичу — напряженной потому, что жить праведно — великое достоинство, однако дорого оплачиваемое, всеми душевными силами.
Далеко внизу выскользнул из рощи человечек — маленькая вертлявая фигурка, похоже было, что за ним кто-то гнался, или он кого-то догонял, а Людмиле представилось — по его странным, судорожным движениям — убегает от самого себя. Никто, кроме нее, человечка не заметил, люди смотрели на яровые, таящие в себе надежду и тревогу. И лишь когда дергающаяся фигурка скрылась в перелеске, тянущемся вдоль трассы, Анатолий склонился к Людмиле:
— Вы чем-то обеспокоены?
— Я не люблю говорить о смутных беспокойствах и предчувствиях!
Андрей Корниенко прямо из школы отправился в город, в зоомагазин, долго торчал перед аквариумом, уткнувшись носом в стекло, присматриваясь к мельканию мальков, морочил голову продавщице, отбирая наиболее резвых. Возвращаясь в поселок, оберегал целлофановый кулек с рыбешками от толчков и локтей соседей: вылез из автобуса, не сводя глаз с кулька, топал по шоссе, разговаривая с мальками; знакомый голос окликнул его.
— Ма? Мамуся, ты — в салоне? Чтоб я провалился!
— Не стоит проваливаться из-за пустяков, сынок.
— Ты… Ты что, закручивалась? — Андрей чуть рыбок не уронил.
Вера Павловна стояла на крыльце салона красоты, смущенно поглядывая на сына.
— Что-нибудь случилось, ма?
— Ничего не случилось. А впрочем… — Вера Павловна подошла к Андрею — какой он большой… и совсем маленький, со своими рыбками. — …Я приглашена!
— Ма! Ты можешь ответить по-человечески?
— Я сказала, приглашена на заручины.
— Заручины? Что это такое?
— Заручины? — раздумчиво протянула Вера Павловна. — Благословение. Начало новой жизни.
— Ничего не понимаю. Какие еще заручины?
— Алексей Кудь засватал Ольгу. Ну, в общем, женится на Ольге Крутояр.
— На Ольге? На Ольге точно? — допытывался Андрей.
— Я же сказала… Вся Моторивка толкует… А ты ничего не замечаешь, кроме своих рыбешек.
— Да, верно, мама, верно… Ой, какой же я… Извини, ма, я побежал!
Он вернулся:
— Возьми, пожалуйста, моих рыбех, выпусти в маленький аквариум, я приготовил на окне; осторожно вылавливай сачком по одной… Или, как знаешь… Пока, мама!