Посейдон
Шрифт:
— Хэл? Кто такой Хэл?
— Хэл — это тот парамедик, которому ты расписалась в бумагах, что отказываешься от медицинской помощи. Он передал об этом по рации в больницу, после того как тебя покинул.
— А. Тогда Хэлу стоило бы также заметить, что я попала в аварию, поэтому я имела полное право быть рассеянной. А не накачанной какой-то дрянью.
Так значит, это была уже не просто сплетня-в-маленьком-городке, это была сплетня-в-маленьком-округе. Старый добрый Хэл, должно быть, переправил моей маме не одну сотню пациентов в приемное отделение
Она сердится.
— Почему ты мне не позвонила? Кто такая Саманта?
Я вздыхаю и протискиваюсь мимо нее. Незачем проводить подобный разговор на крыльце. Мама следует за мной в дом.
— Она сестра Галена. Я не позвонила, потому что у меня на мобильном не было сигнала сети. Мы были на заброшенной дороге.
— Где был Гален? Почему вы ехали на его машине?
— Он был дома. Мы просто взяли ее покататься. А он не захотел, — технически, все это правда, поэтому и звучит вполне убедительно.
Мама фыркает, запирая входную дверь.
— Наверное, потому что знает, как его сестра за рулем опасна для жизни.
— Наверное.
Я прохожу на кухню и ставлю свой рюкзак на стойку. Вытащив бутылку воды из холодильника, я сажусь за обеденный стол расшнуровать свои теннисные туфли.
Она вытягивает стул рядом со мной.
— Ты не поранилась? Хэл сказал, ты ударилась головой. Я волновалась
— Я ей и правда ударилась, о подушку безопасности. Но все в порядке. Ни малейшего головокружения.
Тон мамы сиюминутно превращает из материнской опеки в деловой.
— Ты не хочешь мне рассказать, что вы там делали на самом деле? Потому что я не куплюсь на чушь типа "мы-решили-покататься-на-БМВ-по-проселочной-дороге". Олень? Скажи, что ты шутишь?
Ненавижу, когда она вот так вот начинает. В духе допроса хороший/плохой коп. До нее не доходит, что лучше выбрать что-то одно, а не то и другое сразу.
— Я расскажу тебе, если ты расскажешь мне, — говорю я, торгуясь, как в первом классе. Мне до чертиков надоели эти двойные стандарты — у нее секреты быть могут, а у меня нет. К тому же, я устала и хочу спать. А значит — мне нужны ответы.
— Что ты имеешь в виду? Рассказать тебе что?
— Я расскажу тебе, что мы там на самом деле делали. После того, как ты расскажешь мне, кто мои настоящие родители.
Ну вот, я ее и открыла. Жестянку, кишащую червями.
Она смеется, как я и ожидала.
— Ты это серьезно?
Я киваю.
— Я знаю, меня удочерили. Я хочу знать, как. Почему. Когда.
Она смеется снова, вот только что-то наигранное проскальзывает в ее голосе, словно смех не был ее первой реакцией.
— Так вот к чему все это? Ты бунтуешь, потому что решила, что тебя удочерили? Как тебе это вообще взбрело в голову?
Я складываю руки перед собой на столе.
— Посмотри на меня. Мы обе знаем, что я другая. Я не похожа ни на тебя, ни на папу.
— Это неправда. У тебя мой подбородок и губы. А нос тебе однозначно достался от Макинтошей.
— Что насчет моей кожи? И моих волос?
—
— Да нет, не причем, — говорю я, махая на нее рукой. Я встаю, чтобы уйти. Она не собирается меня останавливать, как я и думала. — Не хочу быть осмеянной. Я принимаю душ и ложусь спать.
Она хватает меня за руку.
— Что значит "осмеянной"? Почему ты решила, что я буду над тобой смеяться?
Не учитывая того, что она уже дважды смеялась за весь наш разговор? Я скептически поднимаю бровь, но все же сажусь обратно. Сделав глубокий вдох, я выпаливаю:
— Потому что ты так делаешь каждый раз, когда я пытаюсь с тобой поговорить.
Она моргает.
— А когда ты последний раз пыталась поговорить со мной? — говорит она тихо.
Ха. Хорошее замечание. Когда она поворачивает все таким образом, мне это не кажется честным. Я открываю и закрываю рот несколько раз. И что мне следует на это сказать? "Когда мне было четыре?" В конце концов, она сама является причиной того, почему я с ней не разговариваю, верно?
— Когда та рыба спасла меня...
Она всплескивает руками, отчего я вздрагиваю.
— Бога ради, Эмма, я думала ты хочешь серьезно поговорить. Что ты себе выдумала? Тебе было четыре года. Как ты могла вообще это запомнить?
— Я не знаю, я просто помню. Помню, как меня спасла та рыба. Помню, как ты смеялась надо мной, когда я пыталась тебе об этом рассказать. Но папа не смеялся. Папа мне поверил.
Она вздыхает.
— Послушай, я знаю, ты скучаешь по папе. Но что общего у всего этого с твоей уверенностью, что тебя удочерили?
Я подрываюсь на ноги, почти опрокидывая стул.
— Просто забудь, хорошо? Ты моя настоящая мама. Папа мой настоящий папа. А Ре... Саманта — въехала в дерево, чтобы не сбить оленя. Все, жизнь продолжает идти своим чередом. А я иду спать, — я поднимаюсь по лестнице и начинаю стягивать свою одежду. Сейчас один из тех моментов, когда горячая ванна могла бы превратить меня снова в довольную жизнью Эмму. Но я обречена довольствоваться еле теплой водой до конца моей долбанной жизни.
Поостыв, я понимаю, что перегнула палку. Мне следовало продолжить говорить с ней и задавать воспросы. Но вместо этого, я сама оказалась крайней. Каким-то образом, внезапно оказывается, это моя вина, что у нас нет доверительных отношений.
Я отдергиваю занавеску в душе, ступая под дымящую воду. Такое чувство, что я купаюсь под летним дождем. Плеснув на руку шампуня, я растираю его что есть силы, взбивая густую пену. И замираю, когда за занавеской раздается мамин голос.
— Ты права. Папа поверил тебе, — говорит она бесцветным голосом. — Но он бы поверил всему, чтобы ты ни сказала. Эмма, ты была такой напуганной случившимся и такой эмоциональной. Конечно же, ты решила что это было правдой. И я верю, что тогда оно тебе так и казалось. Прости, что я смеялась. Не знаю, говорила ли я тебе это прежде. Но мне правда очень жаль. Я не осознавала, как сильно это может тебя задеть.