После Аушвица
Шрифт:
– Я просто не могу слушать этот визг! – говорил папа матери, когда возвращался после окончания концерта.
Я тоже предпочитала находиться на открытом воздухе – и не только чтобы избежать музыки.
В Амстердаме я почувствовала новое для себя чувство свободы, завела новых друзей и обнаружила, что мне особенно понравилась девушка по имени Дженни Коорд. Родители Дженни работали врачами, и она была довольно застенчивой, умной и доброй, стараясь изо всех сил приласкать меня и помочь мне выучить голландский язык.
Вскоре мы с Дженни стали навещать молодых
Я несла с собой тяжелую сумку с шариками и предлагала другим детям поиграть. Когда никого не было рядом, я часами скакала и делала гимнастические упражнения, которым хорошо обучилась в Австрии, вися на железных перилах лестницы многоквартирного дома.
«Как бы мне хотелось милую нежную дочь, а вместо нее у меня есть дикий сорванец…» – писал папа моим бабушке и дедушке в Англию, добавляя: «Всякий раз, когда Эви и Фрици борются на руках, Фрици всегда вынуждена просить ничью!»
Вскоре другие дети в Мерведеплейн оценили, что я была очень спортивной и хорошо разбиралась в играх. В мгновение ока меня выбрали первым игроком в команду английского бейсбола, где надо было отбивать мяч и быстро бежать от одной стороны площадки к другой. Мы играли на площади часами до позднего вечера, когда становилось совсем темно и папа приходил звать меня домой.
Большинство других детей на площади тоже были из разных стран, и многие были евреями. Впервые я жила в преимущественно еврейском окружении, и нам было чему поучиться друг у друга. Поначалу, конечно, я почти не говорила по-голландски – еще одно разочарование. Я только-только освоила французский!
Вскоре меня зачислили в новую школу, где я столкнулась с тем, что уже стало знакомыми препятствиями: новый язык, новые учителя, на которых надо произвести впечатление, и новые компании девочек, к которым надо как-то присоединиться.
Дома мои родители говорили друг с другом по-немецки, а мы с Хайнцем разговаривали на странной смеси французского и голландского языков. Мы быстро становились потерянной семьей, и опыт беженцев оставил следы на всех сферах нашей жизни.
Хотя я наслаждалась всем, что предлагал город, никто из нас не мог игнорировать те обстоятельства, которые привели нас в Голландию, и надвигавшийся кризис.
В школе нас учили, как вести себя при воздушных налетах, и люди приветствовали друг друга на улицах с волнением в голосе, спрашивая о благополучии друзей и семьи.
Амстердамцы, с которыми я познакомилась, почти все были сердечными и дружелюбными, но голландское общество глубоко разделилось на различные политические, социальные и религиозные сообщества. Каждое из них предпочитало определенную политическую партию, и то, к какому сообществу принадлежал человек, определяло выбор газет, которые он читал, клубы, к которым присоединялся, и школу, в которую отправлял своих детей.
Существовала также партия национал-социалистов, получившая название
Лидера Антона Мусерта часто высмеивали за то, что он женился на своей тете – женщине на восемнадцать лет старше него. К концу зимы и началу весны 1940 года мы привыкли слышать сильный гул немецких бомбардировщиков, пролетавших над головой по направлению к союзным стратегическим объектам, таким как военно-морская база Скапа-Флоу в Шотландии.
Я лежала в постели ночью, представляя, как самолет за самолетом летят над Северным морем в те края, где были бабушка Хелен и дедушка Рудольф, а также мои тетя, дядя и двоюродные братья. Я знала, что сначала дедушка Рудольф не любил Англию и отказался говорить на этом новом, странном языке. В конце концов, он служил в Австро-Венгерской армии в Первой мировой войне, и некоторая непроходящая настороженность осталась.
Затем однажды вечером он пошел в паб в маленьком ланкаширском городке, где они поселились, и сел играть на пианино, мгновенно оказавшись в центре внимания. Он завоевал много новых друзей, которые, узнав, что он прибыл в страну практически без гроша в кармане, угостили его пинтой пива.
Я надеялась, что он тоже вспоминает обо мне и о наших воскресных прогулках в венскую таверну.
К 9 апреля 1940 года в Европе стало еще хуже. Германия оккупировала Данию и Норвегию, заявив, что пришла защитить две страны от «франко-британской агрессии».
Вторжение в Данию было самой короткой кампанией, проведенной немцами во время войны; небольшая армия Дании потерпела поражение, и правительство сдалось всего за шесть часов.
В Норвегии проходила кампания другого порядка. Норвегия была стратегически важна для Германии и как канал для шведской железной руды, и как база для операций на подводных лодках, с которыми Гитлер надеялся потопить британское судоходство и взять Великобританию измором. Но норвежцы не сразу сдались перед лицом немецкой агрессии, сражаясь в течение шестидесяти двух дней в горной местности.
Все эти события не предвещали ничего хорошего Нидерландам с их плохо оснащенными вооруженными силами и в значительной степени пацифистским правительством национального единства. Но голландцы по-прежнему придерживались позиции отрицания, непринужденно посвистывая в «атмосфере веселого неверия и преднамеренного самообмана», как позже выразился один голландский историк.
Мои родители внимательно следили за событиями по радио и тихо говорили друг с другом, когда думали, что мы не слышим, но даже если они боялись за наше будущее (как, должно быть, и было) или понимали, с тяжелым предчувствием в душе, что новое место жительства предоставило нам только короткую отсрочку, они никогда не позволяли выказать свои опасения.