После Аушвица
Шрифт:
Медленная, тряская поездка длилась бесконечно. Втиснутые в маленькие купе, мы проезжали Европу, пытаясь не сталкиваться взглядом с другими пассажирами. Сквозь запотевшее окно мы видели, как сначала в замутненной дали осталась Австрия, а затем и Германия.
Все мое тело раздражающе чесалось из-за лишних слоев одежды, которую мама заставила меня надеть, так как в наших чемоданах совершенно не осталось места. Каждый раз, когда нас заставляли выходить из поезда и предъявлять документы, у меня тряслись руки, и широко раскрытыми глазами я смотрела на солдат с суровыми лицами
Спустя где-то пару дней, когда поезд остановился, я буквально опьянела от облегчения, когда увидела папу и Хайнца на платформе. Они крепко обняли нас, и я без остановки начала болтать с братом обо всем, что повидала в дороге, и о том, как я ненавидела мое отвратительное оранжевое пальто.
Мы успели уехать вовремя: буквально через пару недель, в июне 1938 года, многие страны закрыли свои границы для еврейских беженцев.
5
Вредная маленькая девочка
Первые несколько недель нашей новой жизни ощущались как долгие странные каникулы. Был июнь 1938 года; мы гостили у папы в Голландии, прогуливаясь и катаясь на велосипедах вдоль вересковых полей, окружавших городок Бреда. После напряженных недель ожидания виз в Вене я наслаждалась свежим воздухом и разговорами с папой и братом, хотя по большей части я рассказывала им о том, как теперь стало плохо в Австрии.
Слишком скоро, увы, истек срок действия наших голландских виз, и нам пришлось уехать в Бельгию. Я начала подсчитывать бесконечное, как мне казалось, число дней до выходных, когда папа приедет, и мы снова будем вместе.
В 1938 году много еврейских семей пересекли границу Бельгии, подыскивая безопасный приют за территорией гитлеровского Третьего рейха – но прием им был оказан далеко не радушный.
После присоединения Австрии к Германии министр юстиции Бельгии, Шарль дю Бю, отдал приказ бельгийскому посольству в Австрии о прекращении выдачи виз евреям, объясняя это тем, что они «веками создавали проблемную ситуацию в Европе». Вслед за этим он написал статью, называя евреев «крайне ненадежными», не имеющими понятия о чести. С нашей точки зрения, дела обстояли как раз наоборот: в 1930-е годы чести не хватало именно Европе.
Значительность жизненных перемен вскружила мне голову. Всего лишь несколько месяцев назад я была маленькой девочкой, надежно защищенной своей семьей, окруженной бабушками, дедушками, тетями, дядями и братьями и ходившей с друзьями в школу.
«Я хочу обратно домой, в Австрию», – жаловалась я Хайнцу. Но мы знали, что не можем вернуться. Многие наши родственники и друзья оказались в ловушке, другие же бежали в страны, о которых я слышала лишь краем уха. Дедушка Рудольф и бабушка Хелен все еще напряженно ждали разрешения выехать в Англию. Даже наша сплоченная семья разделилась. Как мы могли называть новое место «домом», если там не было папы?
После венских нарядных проспектов, лип и кафе темные, сырые улицы Брюсселя угнетали меня. Серое небо давило на нас и осыпало мелким дождем – это с трудом можно было назвать свободой.
Мама, Хайнц и я поселились в двух маленьких
Мы стали поистине бездомными людьми, и нигде нас не ждали.
Жизнь в Брюсселе оказалась драматическим опытом для меня и периодом тяжелой адаптации: начать хотя бы с того, что я не говорила по-французски. В то время как Хайнц прибегал из школы и, лежа на кровати, сосредоточенно изучал свои тетради, я переживала тяжелый период. В школе я краснела от неспособности выполнить простейшее задание или ответить на какой-либо вопрос учителя. Другие дети весело выкрикивали ответы, которые вращались вокруг меня шквалом шума. Хотя я была спортивной и любила проводить время на улице, в Вене учеба шла тоже хорошо. Теперь же я оказалась самой отстающей ученицей в классе.
«Ева… Ну почему же ты не можешь выучить этот глагол?» – раздраженно вопрошала мама во время наших с ней дополнительных занятий французским языком. В Австрии мама была преподавательницей французского языка, хотя мы дразнили ее тем, что ее единственный ученик покончил жизнь самоубийством. Возможно, она не настолько уж плохо учила (все-таки она окончила Венский университет), но ее уроки французского явно прошли мимо моей головы.
Одним из малочисленных приятных событий в Бельгии стала моя дружба с Джеки – сыном мадам ле Блан, владелицы пансиона. Я всегда легко общалась с мальчиками, как, например, с Мартином в Вене, поэтому с Джеки мы отлично ладили, несмотря на отсутствие общего языка.
Однажды мы решили разыграть одного постояльца, мистера Дюбуа – мужчину средних лет, постоянно жившего в пансионе мадам ле Блан и ушедшего на пенсию с должности чиновника в Конго. От него как бы исходила суровая напряженность, и мы опасливо обходили его стороной в коридорах. Как-то раз после завтрака мы проникли к нему в комнату и стали ждать, когда он вернется. Стена позади кровати была увешана копьями и страшными африканскими сувенирами. Давясь от смеха, мы спрятались за кроватью.
Нам показалось, что прошла целя вечность, пока мы не услышали скрип двери и тяжелые шаги мистера Дюбуа. Джеки и я вскрикнули. Мистер Дюбуа с ревом вскочил на кровать и схватил копье, готовый пронзить нас обоих. Мы с визгом выскочили из-за кровати и, задыхаясь, выбежали из комнаты.
Джеки и я поклялись впредь держаться подальше от мистера Дюбуа. Он излучал сильный гнев, пугающий нас. Я стремилась во что бы то ни стало избегать его, но через несколько дней, когда я шла одна, он загнал меня в угол коридора. «Тебе понравились мои копья?» – поинтересовался он. Они мне совсем не понравились, но я пробормотала что-то вежливое. Почему бы нам не посмотреть на его коллекцию вместе, предложил он, тогда у меня не будет никаких неприятностей из-за сыгранной над ним шутки: он никому ничего не расскажет.