После бури. Книга вторая
Шрифт:
Старший официант — надо же! — тот самый, который был при первом их обеде здесь. Который столь неловкий совершил поступок на свадьбе Бондарина, когда крикнул на ребятишек: «Цыц, вы, паршивцы проклятые!», а это так неловко получилось, могло стать таким дурным предзнаменованием, не дай бог! Если на то пошло, все еще неизвестно — предзнаменование это было или так просто, случайность?
Корнилов, бывало, тоже заглядывал в «Меркурий», но старшего официанта почему-то не замечал — он становился заметным, даже величественным только в присутствии Бондарина.
Теперь на это величие накладывало свой отпечаток чувство вины официанта перед Бондариным. Тем, однако же, трогательнее была его внимательность к своему постоянному и глубокоуважаемому клиенту.
— А вы знаете, Петр Николаевич,— говорил Бондарин, когда они покончили с украинским борщом,— вы знаете, я ведь Сеню Сурикова в этом деле с «Комиссией по Бондарину» по-настоящему не виню, Кунафина не виню,
Сидели они за тем же столом у окна, что и в тот первый раз, больше года назад.
— Вы разве, Георгий Васильевич, друг друга не понимаете? Вы и Вегменский? — спрашивал Корнилов.
— Да в том-то и дело, дорогой мой, что мы слишком хорошо понимаем друг друга! В технических вопросах, в экономических этого «слишком» не чувствуется, и это хорошо, и приятно, но мы понимаем, что наше сотрудничество — это парадокс. А вот это уже неприятно. Мы неприятность маскируем — шутки-прибаутки, анекдотцы, но знаем: до поры до времени. Только! Чем больше будут перед нами задачи планирования, тем больше они потребуют от нас сил и единения, и подлинного товарищества, а его-то между нами и нет. Чего нет, того, не взыщите, нет. Мы разные люди. Мы на технику можем смотреть одинаково, а на жизнь никогда! А он умный человек, Юрий Гаспарович, он всякий раз глазки этак сощурит-сощурит, как только я про себя подумаю: «Если бы я был верховным правителем или, предположим, президентом каким-нибудь, я бы вовсе не так сделал, а вот этак!» Или же когда мы что-нибудь нечаянно вдруг вспомним, историю какую-нибудь из времен гражданской войны, например... У него, у Юрия-то Гаспаровича, глазки и того больше сощуриваются, и он угадывает, что я ведь действительно нет-нет да и пожалею о том, что в свое время уступил солдафону Колчаку! Пожалею, переболею этой жалостью... Словно холерой... Не уступил бы, и, глядишь, тот год — тысяча девятьсот восемнадцатый, а девятнадцатый тем более — был бы в Сибири совсем-совсем другим, а раз в Сибири, значит, и в России, а раз тогда, значит, и теперь было бы все иначе, и уж кого-кого, а Вегменского я, конечно, не допустил бы нынче к планированию, все-таки дилетант! Из тех, кому по сердцу стратегия и разные доктрины, а о тактике и практике они знают издалека. А ведь это, такое вот слишком дотошное понимание между нами, получается всякий раз, когда мы вместе планируем и обсуждаем что-нибудь значительное — выход Сибири непосредственно в Европу Северным морским Путем, например. 3наю, знаю, неделикатно так вести и так чувствовать себя человеку, безоговорочно сдавшемуся на милость победителей, а Вегменский же — он мой победитель, но что поделаешь Я вот у вас хотел узнать, вы никогда не прикидываете умственно: как было бы, как бы могло быть, если бы?..
— Со мной не бывает. Мне не дано сопоставлять и сравнивать то, что могло бы быть, с тем, что есть. Такое у меня мышление. Ограниченное. Для меня главное — натура...
— Может, это и есть философское мышление? Значит, не бывает? А вот наш брат, практик, ему обязательно должна втемяшиться в башку какая-нибудь штуковина: война какая-нибудь или революция, диктатура или директория... Пока не втемяшилось, до тех пор он сам не свой и себя за человека не почитает. Штуковина, в которую воплотились все твои мысленные способности, получается совершенно не такой, какой ты ее замышлял, но тут уже другие виноваты, которые не так хорошо, как ты, все продумали. Ну, к чему это я? Так вот, я во время гражданской войны, почти с самого ее начала, не выдумывал победы над большевиками, знал; ее не могло быть! Не должно быть! Потому что, если бы эта победа была, все равно никто из нас, победителей, не знал бы, что с ней делать, куда употребить. Если бы белые армии победили, они так же разодрались бы между собой, как все вместе разодрались до того с красными. Генералы разодрались бы с атаманами, эсеры с монархистами, казаки с солдатами. И даже более того: в свою междоусобицу втянули бы иностранные державы, а тут уже пошла бы писать такая история, не приведи бог! И только большевики хотели победы обоснованно, они с самого начала знали, что с ней делать, они были в этом едины. А ежели единство — залог победы, тогда, еще раз повторяю, мое сотрудничество с Вегменским есть парадокс. Не только Кунафин и не только Суриков — никто парадокса до конца не поймет и не примет навсегда. Обвинения же в этом парадоксе, в этой нелепости мне перенести даже легче, чем Вегменскому, он никак не может объяснить, зачем он спутался с чуждым элементом, то есть со мной. К тому же что мне Суриков, что Кунафин? Они мне никто. А ему? Да это же его ученики и последователи, он так или иначе, но их
— А уходить-то из Крайплана, поди-ка, жалко?
— Еще как жалко-то, Петр Николаевич! Я ведь в то же самое время планировать-то могу. Могу-у-у! И хочу-у! Но? Но я вот и перед вами свое обещание не выполнил: обещал вам пять лет настоящей госплановской, интереснейшей работы, а год прошел, и, на тебе, наружу вылазит парадокс, берет свое. Я тогда, здесь же было, в «Меркурии», за этим же столиком, ошибся, недооценил парадокс! В Омске в тысяча девятьсот восемнадцатом году сильно ошибся и вот еще здесь, в «Меркурии», снова. За эту последнюю и непростительную свою ошибку готов просить у вас извинения. Ежели сочтете уместным.
— Ну что вы, Георгий Васильевич! Все это преходяще, уверяю вас.
Посидели молча. Пожевали. Бондарин заметил:
— Кушать надо с аппетитом, Петр Николаевич. И поторапливаться: нэп кушаем, а это блюдо скоропортящееся!
— Как съездили-то? В Омск? — собрался наконец спросить Корнилов.
— Будто бы что-то и сделал. Докладную вот написал на имя товарища Прохина. Об организации издания карт в Сибири, сначала в Омске, на базе землеустроительного факультета Сибаки, то есть Сибирской сельскохозяйственной академии, ну, а позже и у нас, здесь, в Красносибирске, потребуется открыть специальный институт топографии, геодезии, картографии. Может быть, и астрономии! Мне радостно! Вот бы куда я подался-то, бывший инженер корпуса военных топографов. Да, я в Омске, в Сибаке зондировал себе местечко. Ну, не профессором, так доцентом. Не доцентом, так ассистентом. Там сильные есть ученые, профессор Ходорович хотя бы, я бы к нему на кафедру с удовольствием! И они там, в Сибаке, в принципе, «за». Правда, только в принципе...
— Я, признаться, не раз подумывал: как-то там, в Омске, наш Георгий Васильевич? По вокзалу прохаживается? Мимо кадетского корпуса, по Железному мосту? По Любинской и дальше, и выше...
— На площади, вы хотите сказать? — И показалось Корнилову, что Бондарин крупно вздрогнул.
— На площади,— подтвердил Корнилов, а Бондарин отложил вилку, нож, задумался. Спросил:
— Вы что же, парад девятого октября восемнадцатого годика имеете в виду? При чудной погоде? При огромном стечении народа? В присутствии дипломатического корпуса? И главковерха на белом коне, поди-ка, помните? Отчетливо? Ну, не буду скрывать, я тоже помню все в подробностях. Не буду скрывать, нынче-то, будучи в Омске, уж я побродил по той площади. Повспоминал...
— Нет,— сказал Корнилов,— я в эти дни, покуда вы были в командировке, площадь вспоминал мало, больше вокзал. Вокзал, салон-вагон и нашу встречу в том вагоне.
— И что же явилось при этом в вашей памяти?
— Уже тогда, в вагоне, я заметил: «Главковерх-то? Не хочет победы. Делает все для нее, но не хочет...»
— Неужели было заметно? — воскликнул Бондарин.
— Было! Поэтому позже, через месяц, что ли, я нисколько не удивился, узнав, что вы так просто уступили верховное командование, а значит, и всю полноту власти Колчаку.
— Подумать только! А я и сам-то был сильно удивлен, что так получилось.
— Ну, если уж какой-то капитан, кратко посетивший вас, заметил, так неужели люди, вас окружающие, не замечали ничего?
— Нокс, бестия, заметил. Нокса-то я знавал, а он меня — в начале германской он был при штабе русского гвардейского корпуса, в котором и я служил. А до войны он служил в Индии, а потом все путешествовал, все путешествовал по русскому Туркестану, воспылал, видите ли, интересом. А во время гражданской в Сибири подыскивал диктатора, И вот нашел! Невысокого ума тот Нокс, и сами-то англичане, в этом убедившись, вложили ему вскоре по первое число...
— Значит, Нокс по поводу настроений главковерха догадывался, а другие?
— Жанен, французик, представитель союзников, тоже.
Корнилов чувствовал, что в меру деликатно допрашивает Бондарина:
— Другие? Колчак?
— Как вам сказать-то, Петр Николаевич...
— Ну, как же, англичанин Нокс догадывался, француз Жанен догадывался, чехи Рихтер, Сыровой, Павлу догадывались, и наши русские — челябинский купец Лаптев, и знаменитость эсер Савинков, и премьер Временного правительства в Сибири Вологодский, кстати, нынче он клерк шанхайского банка, и серый кардинал Ванька-Каин Михайлов, кажется, бывший террорист. А Колчак? — допрашивал Корнилов. — Догадывался?