После долго и счастливо

Лиезе Хлоя

Том уверенным и быстрым движением вытягивает шнур пылесоса, выдёргивая меня из спирали негативных мыслей.

— Почему ты до сих пор здесь? — спрашивает он. — Ужасно позднее время, чтобы торчать в офисе.

— Просто… думаю, — я встаю с дивана, проводя пальцами по своим волосам. Мне стоит уйти. Я всегда чувствую себя виноватым, когда сижу, пока он работает; особенно учитывая то, что человек его возраста должен отдыхать на пенсии, а не пылесосить ковры, полировать полы и нагибаться за мусорными корзинами. — Я пойду, не буду мешать, — говорю я ему.

— Уж пожалуйста.

Тебе пора быть дома. Я тебя уже один раз выгонял.

— Ага, — я почесываю шею сзади. — Ну. Иногда жене надо побыть без меня. И приходя сюда, я могу ей это дать.

Том качает головой.

— Неа. Это не хорошо. Иди домой и оставайся там, — он подходит к моему столу, хватает мою спортивную сумку и кидает к моим ногам. — Когда женщина говорит оставить её в покое, когда она отстраняется и ведёт себя так, будто хочет, чтобы вас разделяли километры — на самом деле это последнее, чего она хочет.

— Ну, видишь ли, на самом деле это опасный ход мысли…

— Я не говорю тебе навязываться ей силой. Иисусе. Я говорю, что когда твоя жена ведёт себя так, будто хочет, чтобы ты ушёл, на деле она просит доказать, что ты хочешь её достаточно сильно, чтобы остаться и бороться.

Я смотрю на спортивную сумку, не в силах найти слов и чувствуя себя таким потерянным, бл*дь. Потому что часть меня думает, что Том прав. А часть меня боится, что Фрейя поистине считает мой эпичный провал непростительным, и её вспышка злости у психолога не утихнет, а лишь нарастёт и углубится.

— Я бывал на твоём месте, — говорит Том. — И выучил это на своей шкуре. Иди домой.

— Том, я это ценю, но каждый брак по-своему уникален.

— Может, но проблемы в браке одинаковые, — отвернувшись, он поднимает предметы с пола, готовясь пылесосить. — Самодовольство. Вот что их убивает. Бесстрастность. Смирение. Дни превращаются в недели. Недели превращаются в месяцы. Месяцы превращаются в годы.

Он показывает на старенькое издание «Поэтики» Аристотеля, которое я храню ещё с последнего курса колледжа.

— Ты, наверное, читал это несколько лет назад. Помнишь, что Аристотель говорил про трагедию?

— Да, — медленно отвечаю я, не понимая, к чему он ведёт.

— Вот об этом моменте он говорит — перипетия, поворотная точка, и развязка, момент узнавания — когда твоя жена говорит тебе уйти, когда ты наконец-то видишь ваши отношения и её чувства в такой манере, которой не видел прежде. «Переход от незнания к знанию, или к дружбе, или вражде тех, кого судьба обрекла… на счастье или несчастье», — цитирует он. — Что идёт дальше?

Я хрипло сглатываю.

— Сцена страдания.

— Сцена страдания, — говорит он. — Верно. «Действие, производящее гибель или боль, например, разные виды смерти на сцене, припадки мучительной боли, нанесение ран».

— Ну, теперь я полон оптимизма.

Он вздыхает.

— Да нет, конечно. Потому что ты человек. И я тоже. Разве есть что-то более человечное, чем желание избежать боли? Я думал, что если какое-то время побуду на расстоянии, то смогу избежать этого, дать всему остыть, а потом вернусь, когда напряжение спадёт. Это не казалось

таким опасным — желание отстраниться от боли из-за того, что расклеилось между нами.

Он натягивает бейсболку пониже и говорит:

— Но избегание как наркотик. И каждый день, что проходит без напряжения, беспокойства или разочарования, убаюкивает тебя обещанием умиротворения и лёгкости. Ты даёшь ей время, говоришь себе, что всё затихнет, а на деле обернуться не успеешь, как всё слишком затихло, а потом у тебя в офисе оказываются бумаги, и не те, которые ты оцениваешь как преподаватель.

При одной лишь мысли об этом боль пронзает меня ножом.

— Нет. Фрейя со мной не разведётся.

Ещё нет. Она не может. Она должна дать мне шанс. Должна.

— Поверь мне, — сообщает он, — когда женщина говорит тебе, что достигла переломной точки, на деле она миновала эту точку некоторое время назад. Теперь настал твой момент, как говорит Аристотель. Теперь тебе нужно совершить рывок и сделать всё возможное, чтобы исправить ситуацию. Это единственный способ. Ты сам только что сказал мне.

— Том, это размышления Аристотеля о трагедии.

— Вот именно. В какой-то момент любая любовь — это трагедия. Просто она необязательно должна оставаться таковой. Мы выбираем свои финалы. В этом и есть посыл Аристотеля. Трагедия выстраивается, она имеет структуру. И если ты не хочешь такого финала, ты убираешься с этой траектории. Ты меняешь повествование.

Я стою там, ошеломлённый.

Я только что получил лучшую в своей жизни лекцию по Аристотелю от уборщика. Не то чтобы я удивлён. Том умный, и я как никто другой знаю, что работа с низким доходом — вовсе не показатель, по которому можно судить об интеллекте или мудрости человека. Просто… я не ожидал, что в этом объяснении будет столько смысла.

Это прозрение озаряет тёмный фон моей безнадёги подобно молнии — мы с Фрейей не способны вернуться в прежнее состояние, но можем проникнуться этим болезненным моментом, извлечь урок и вместе стать чем более сильным, более хорошим.

Трагедия выстраивается, сказал Том.

А это значит, что я могу изменить курс и найти такой путь вперёд, который не продолжит нас разлучать, а снова сблизит. Я парень, специализирующийся на бизнесе и цифры. Я понимаю, как менять траекторию. Я понимаю, что когда один подход не работает, ты корректируешь формулу и пробуешь снова.

«Если ты не хочешь такого финала, ты убираешься с этой траектории. Ты меняешь повествование».

Слова Тома эхом отдаются в моей голове, превращаясь в шепоток надежды. Надежды, что помимо необходимой работы с психологом, я могу вернуться домой и справиться со своей похеренной башкой. Я могу схватить наш распад и увести его от арки трагедии обратно к тому пути, с которого мы начинали. К пути долгих жарких ночей и тихих вечеров, прикосновений, разговоров, доверия друг другу; к дороге, которая вымощена смехом, игривостью и усердной работой, бл*дь. Я могу показать Фрейе то, чего не показывал слишком долго — как много она значит для меня, как сильно я её люблю.