После долго и счастливо
Шрифт:
«Вот только ты готов был заняться оральным сексом со своей женой на кухне, потом Дэн написал тебе, и ты соскочил с неё так, будто она воспламенилась».
Бл*дь. Бл*дь. Я просто продолжаю прокручивать это в голове, как и многие моменты, когда я облажался в жизни. Моменты, когда я выставил себя идиотом или опозорился. Когда моя одежда была слишком поношенной или слишком маленькой. Когда я так уставал от садовой работы, которой занимался по выходным в средней школе, что засыпал в классе, а потом просыпался в лужице слюней на парте
Это проигрывается у меня в голове по кругу.
Иногда это не даёт мне спать. Иногда я просыпаюсь и зацикливаюсь на одном моменте, когда я неправильно объяснил термин на лекции, и мне пришлось разослать электронные письма всем 300 студентам и сказать, что я ошибся. В другой раз я нашёл опечатку в своей академической статье, написанной в соавторстве, и каким-то образом накрутил себя до мысли, что из-за этого меня уволят.
От этого у меня мурашки по коже. Иногда мне даже кажется, что меня стошнит.
И сегодня один из таких дней. Провалы занимают все мысли в моём мозгу. Я на грани панической атаки. Не могу врать, я чувствую тягу отчаяния. Ту душащую, заставляющую рвать на себе волосы злость из-за того, что я застрял. Что тревожность управляет моей жизнью вместо меня.
Так что когда у меня выдается перерыв между парами, и я не должен сидеть в кабинете для консультаций, я выхожу на прогулку, стараясь дышать, отвлечься, обрести почву под ногами. Сжимаю ладони, напрягаю пальцы, вдыхаю через нос, выдыхаю через рот. Возле моего корпуса есть небольшой, менее людный озеленённый участок, и я хожу там по кругу, наверняка выглядя как любой другой профессор, прогуливающийся и обдумывающий очередную идею.
Возвращаясь с очередного круга, я замедляюсь, заметив, что Том сидит на лавочке неподалёку. Готовый к работе в своей серой униформе уборщика, он ставит небольшую сумку-холодильник, в которой наверняка упакован его ужин, и отпивает что-то из термоса. Когда мой путь направляет меня мимо его скамейки, он смотрит через тёмные солнцезащитные очки под его обычной выцветшей чёрной бейсболкой и вежливо машет рукой.
Я постепенно останавливаюсь.
— Привет, Том.
— День добрый, — отвечает он, салютуя термосом. — У тебя всё хорошо?
Моё лицо искажается.
— Прошу прощения?
Он отпивает из термоса, затем ставит его между своих ног.
— Ты выглядишь так, будто пытаешься выиграть олимпийское золото по спортивной ходьбе. Подумал, может, у тебя стресс. Но возможно, я проецирую. Я хожу так, когда на взводе.
— О. Ну… да. Прогулки иногда помогают от тревожности.
— А, это так, — он отвечает так, будто понимает. Интересно, понимает ли. Может, поэтому его общество меня расслабляет. Потому что я его не смущаю, потому что мы похожи чуточку сильнее, чем я думал. — Ну, я не хочу тебя задерживать, если тебе надо походить ещё, — говорит он.
— Вообще-то… — я ловлю себя на том, что смотрю на место на скамейке рядом с ним. — Ты не против, если я…
— Прошу, — он подвигается, давая мне место.
Как
Бл*дь, я её так люблю.
Я тру лицо и вздыхаю.
— Прости. Я сегодня витаю в своих мыслях.
— Меня это не тревожит, — Том разминает плечи и скрещивает руки на груди. Когда мы так близко, я улавливаю от него лёгкий запах ментоловых сигарет.
— Ты куришь?
Он кивает.
— Да. Конечно, за пределами кампуса. Мне не хочется расставаться со своей зарплатой.
Я крепко зажимаю руки между коленями, стараясь продышаться вопреки тесноте в груди.
— Тебе не стоит этого делать.
Он сдвигается на скамейке.
— Я в курсе. Однако я начал в тринадцать, так что поздновато исправляться.
— Что? Как ты скрывал это от родителей?
Он слегка косится в мою сторону, после чего снова смотрит вперед и говорит:
— Ну, эм… они редко бывали рядом. А когда бывали, решили, что я проблемный, и меня уже не изменить.
— Упрямый? — я размеренно дёргаю коленом, но моё сердцебиение начинает замедляться. Я втягиваю очередной вдох через нос и сосредотачиваюсь на Томе.
— Ага, — говорит он. — Я был неисправимо упрямым. Ну, пока не встретил девушку, которая заставила меня взять себя в руки. Она была первой, ради кого мне захотелось наладить свою жизнь. И я сделал это. Но, само собой, в итоге я ужасно облажался.
— Как? — спрашиваю я, закрывая глаза и сосредотачиваясь на дыхании.
Он ёрзает на скамейке, заходится влажным кашлем, а потом говорит:
— Я был. Я был зависимым. И я выбрал это вместо неё. Вместо… всего.
От этих слов по моей коже бегут мурашки. «Я выбрал это вместо неё. Вместо всего».
— Но, эм… последние три года я трезв, — говорит он, — так что я стараюсь праздновать этот факт. Ну… — он сипло и хрипло смеётся. Я слышу смолу, покрывающую его лёгкие. — «Праздновать» — это с натяжкой. Проходя мимо бара, в котором я напивался каждый день, я напоминаю себе, что на самом деле не хочу выпить; мой мозг просто хочет спокойствия, которое давал мне алкоголь. А потом я иду домой и вместо этого читаю, — он отпивает из термоса. — Вот тогда я праздную.
Может, это потому, что он выглядит примерно на тот же возраст, что и мой отец. Может, это потому, что моя мама говорит, что мой отец был из тех людей, которые переполнены потенциалом, но так и не смогли выбраться из тисков зависимости. Но я испытываю благодарность, видя кого-то, кто смог. Кто выбрался.
— Прости, — говорит он, почёсывая свою бороду, — что вывалил на тебя свою трезвость.
— Я вовсе не против послушать об этом. Этим надо гордиться.
Он пожимает плечами и дёргает себя за мочку уха, погружая меня в состояние дежавю. Я тоже иногда так делаю, когда смущаюсь. Рука Тома опускается от его уха, и я возвращаюсь в настоящее.