После дождичка в четверг
Шрифт:
Терехов стоял у кровати Испольнова, а тот сидел на одеяле, и ноги его в носках висели над плетеным ковриком.
— Привет, — сказал Чеглинцев.
— Ты чего там наболтал! — почти крикнул ему Васька.
— А чего я наболтал? — заробел Чеглинцев.
— Он ничего не хочет говорить, — повернулся Терехов.
— Нет, ты скажи, чего ты наболтал! — повторил грозно Испольнов.
— Ты не ори! — рассердился Чеглинцев. — Все, как было, так и рассказал.
Еще секунду назад у него было такое чувство, что на самом деле он зря проболтался
— Вот и отлично, — сказал Испольнов, — он тебе все объяснил, как было, а я помолчу.
И он завалился на кровать лицом к стене.
— Ну как хочешь, — сказал Терехов, — как хочешь.
Он был расстроенный и усталый и уходил из комнаты опустив голову и ссутулившись. «Гордый, гад!» — подумал в спину ему Чеглинцев.
— Что ж, — сказал самому себе Чеглинцев, — когда-то надо и поспать.
И он разделся, нырнул под одеяло и пропел для бодрости, оборачиваясь при этом в сторону испольновской немой кровати:
— Веселая старушка разделит наш баланс, и мы для жизни новой имеем лишний шанс.
— Чего ты ему там натрепал! — взвился Испольнов.
— Ты мне не груби! — сказал Чеглинцев назидательно. — Ты уважай во мне человека. Что натрепал, то натрепал. Он меня спросил, а я ему правду выложил.
— Ну и дурак, — вздохнул Испольнов, помолчав. — Сами пусть грызут друг другу горло.
Он поворочался и затих.
— Да, кстати, — начал Чеглинцев, стараясь говорить небрежно, — я ведь решил остаться. Да. Терехов мне уже все бумаги оформил. И премию выдал. Это я так, к сведению.
16
Утро было опять серое.
Серое, как вчера, как позавчера, как сто дней подряд, как сто лет подряд, как сто веков подряд, серое, каким оно будет всегда.
Дежурные рассказали Терехову, что с мостом все в порядке, что вообще все в порядке, никаких происшествий не случилось, вот только дождь на рассвете отдыхал полчаса.
— Надо же, — удивился Терехов. — Разве он вообще может не капать?
Столовая уже дымила, и тянулся к ней сонный народ. Терехов не решился сразу шагнуть на ее крыльцо, а стоял рядом на досках, вмявшихся в пластилиновую землю, курил и кивал всем и словно бы пересчитывал бойцов своего отряда да отмечал про себя, какое у кого самочувствие. Встали с ним рядом молчаливые парни и тоже курили. От низких намокших домов карабкался вверх, спотыкаясь, дым, и от вида его становилось теплее.
— Дров-то нет, — сказал Уфимцев.
— Разве нет? — спросил Терехов.
— Вон-вон, — заторопился Островский, — сколько елок-палок вокруг растет.
— Да, — кивнул Терехов, — надо будет сегодня дров заготовить. Чтобы надолго… на островную жизнь…
— Слушай, дрова — это ерунда! — сказал Рудик Островский. — Думаешь, я тебе вчера о свадьбе в шутку говорил? Вовсе нет. Я убежденно! Знаешь, как интересно
— Пожалуйста, — сказал Терехов, — устраивайте, что хотите.
— Погоди, погоди, чего ты раздражаешься… Это же на самом деле здорово будет! А, ребята? На всю жизнь…
— Ну и хорошо. И устраивайте. Если они этого хотят.
— Терехов, ну чего ты ворчишь! Они этого хотят!
— Скучно после вчерашнего стало, — подумал вслух Терехов, — не хватает чего-то…
— Тумаркинской трубы?
— Слушай, Терехов… — взмолился Островский.
— Я уже сказал. Решайте сами. У нас какое руководство? Коллегиальное или какое?
— Я тебя разве, как руководство…
Терехов хотел сказать ему какие-нибудь несерьезные и ни к чему не обязывающие слова, чтобы отстал, но, повернувшись к Рудику, он увидел Олега и Надю. Они шли по доскам-понтонам и мимо пройти не могли. Рудик притих, словно смутился, и Терехов подумал, что ни Надя, ни Олег ничего о его затее не знают.
— Легки на помине, — выдохнул Островский.
Поздоровались. Руки друг другу пожали. Но глядеть в ее сторону, в ее глаза Терехов не мог, и мятый дырявленный дождем дым, все еще карабкавшийся в небо, должен был хоть чуть-чуть успокоить его.
— Ты к нам так и не зашел, — сказал Олег.
— Тут наводнения, землетрясения, солнцестояния! — развел руками Терехов.
— Ты заходи, Терехов, — сказала Надя.
Терехов повернул голову и посмотрел в ее глаза и в них, смущенных, убегающих от его глаз, расшифровал, почувствовал такое, что обожгло его: «Она любит меня, она любит меня, и ничего не изменилось, ничего не было, и вся эта история со свадьбой и сосновским сельсоветом не что иное, как фантазия, умелый розыгрыш, и надо только шагнуть сейчас к Наде и сказать ей: „Я люблю тебя“.
— Ладно, как-нибудь я зайду к вам, — неуверенно выговорил Терехов.
— И Севку зови, — сказал Олег.
— Слушайте, слушайте, — спохватился Островский, — Олег, Надя, помните, мы вчера говорили, свадьбу не отменять, а завтра здесь на острове, чтобы на всю жизнь… А?
— Я — за! — сказал Олег. — Я же говорил.
Терехов смотрел на Надю и все думал, что, может быть, она скажет сейчас правду, должна сказать правду, спектаклю пора заканчиваться, раз у нее глаза такие.
— И я — за, — сказала Надя.
— Вот и хорошо, вот и хорошо, — обрадовался Островский. — Значит, все в порядке, Терехов, понял?
— Хорошо, — кивнул Терехов.
— В столовую идешь? — спросил Олег.
— Попозже, — сказал Терехов.
Уходила Надя, сапожки ее осторожно ступали по забрызганным грязью доскам, уходил за ней Олег, и парни кричали ему, что жена у него скупая и неделуха, раз дома не кормит, и Олег смеялся, а смеялась ли Надя, Терехов не видел, и видеть ему было ни к чему.
Он бросил окурок в лужу и сказал Уфимцеву: