После дождика в четверг
Шрифт:
– Дров-то нет, – сказал Уфимцев.
– Разве нет? – спросил Терехов.
– Вон-вон, – заторопился Островский, – сколько елок-палок вокруг растет.
– Да, – кивнул Терехов, – надо будет сегодня дров заготовить. Чтобы надолго… на островную жизнь…
– Слушай, дрова – это ерунда! – сказал Рудик Островский. – Думаешь, я тебе вчера о свадьбе в шутку говорил? Вовсе нет. Я убежденно! Знаешь, как интересно будет. На острове, в наводнение, в штормовую погоду и вдруг свадьба. Вся Сейба празднует… «Нас венчали не в церкви…» А?..
– Пожалуйста, – сказал Терехов, – устраивайте, что хотите.
– Погоди, погоди, чего ты раздражаешься…
– Ну и хорошо. И устраивайте. Если они этого хотят.
– Терехов, ну чего ты ворчишь! Они этого хотят!
– Скучно после вчерашнего стало, – подумал вслух Терехов, – не хватает чего-то…
– Тумаркинской трубы?
– Слушай, Терехов… – взмолился Островский.
– Я уже сказал. Решайте сами. У нас какое руководство? Коллегиальное или какое?
– Я тебя разве, как руководство…
Терехов хотел сказать ему какие-нибудь несерьезные и ни к чему не обязывающие слова, чтобы отстал, но, повернувшись к Рудику, он увидел Олега и Надю. Они шли по доскам-понтонам и мимо пройти не могли. Рудик притих, словно смутился, и Терехов подумал, что ни Надя, ни Олег ничего о его затее не знают.
– Легки на помине, – выдохнул Островский.
Поздоровались. Руки друг другу пожали. Но глядеть в ее сторону, в ее глаза Терехов не мог, и мятый дырявленный дождем дым, все еще карабкавшийся в небо, должен был хоть чуть-чуть успокоить его.
– Ты к нам так и не зашел, – сказал Олег.
– Тут наводнения, землетрясения, солнцестояния! – развел руками Терехов.
– Ты заходи, Терехов, – сказала Надя.
Терехов повернул голову и посмотрел в ее глаза и в них, смущенных, убегающих от его глаз, расшифровал, почувствовал такое, что обожгло его: «Она любит меня, она любит меня, и ничего не изменилось, ничего не было, и вся эта история со свадьбой и сосновским сельсоветом не что иное, как фантазия, умелый розыгрыш, и надо только шагнуть сейчас к Наде и сказать ей: „Я люблю тебя“.
– Ладно, как-нибудь я зайду к вам, – неуверенно выговорил Терехов.
– И Севку зови, – сказал Олег.
– Слушайте, слушайте, – спохватился Островский, – Олег, Надя, помните, мы вчера говорили, свадьбу не отменять, а завтра здесь на острове, чтобы на всю жизнь… А?
– Я – за! – сказал Олег. – Я же говорил.
Терехов смотрел на Надю и все думал, что, может быть, она скажет сейчас правду, должна сказать правду, спектаклю пора заканчиваться, раз у нее глаза такие.
– И я – за, – сказала Надя.
– Вот и хорошо, вот и хорошо, – обрадовался Островский. – Значит, все в порядке, Терехов, понял?
– Хорошо, – кивнул Терехов.
– В столовую идешь? – спросил Олег.
– Попозже, – сказал Терехов.
Уходила Надя, сапожки ее осторожно ступали по забрызганным грязью доскам, уходил за ней Олег, и парни кричали ему, что жена у него скупая и неделуха, раз дома не кормит, и Олег смеялся, а смеялась ли Надя, Терехов не видел, и видеть ему было ни к чему.
Он бросил окурок в лужу и сказал Уфимцеву:
– Пока Севка спит, надо дров нарубить.
– Хорошо, – сказал Уфимцев, – поедим и пойдем.
За рослой нескладиной клуба пилили тощие и толстые туловища сосен, елок, берез, маялись, потом исходили, пока не поднялись поленницы; в сплетениях сырых волокон вязли колуны. Ладони Терехов берег, секундный удар мышц старался передать колуну пальцами, боли не замечал, если она и была, шумная озорная работа успокоила его. Но потом, когда оставалось
Он ходил от дома к дому, стоял и смотрел на работающие руки, говорил какие-то слова, потому что молчание его могли истолковать неправильно, и смущался, а настроение его было скверным, он все боялся, что кто-нибудь скажет ему наконец: «Ты же здоровый парень, а болтаешься без дела». Но никто не говорил ему этих слов, все словно бы радовались его появлению, а в строящейся школе даже поблагодарили за советы. Советы Терехова и вправду оказались дельными, и плотницкое «спасибо» было искренним, но и оно не перекрасило хмурых его мыслей. Он прекрасно понимал, что и без его помощи сейбинские рабочие сделают все, как надо, и надсмотрщик им не нужен, потому что оказались они в Саянах по своему доброму желанию перекроить эту горбатую землю, да и о хлебе насущном помнит каждый. Но ведь, наверное, для чего-то был нужен прораб Ермаков, и не только для того, чтобы выгрызать и вымаливать запасные части и стройматериалы, не только для того, чтобы защищать интересы сейбинцев перед высоким начальством, и не только для того, чтобы защищать интересы высокого начальства перед сейбинцами, а и для чего-то другого, более важного, за что и любили прораба. «Никогда не думал над этим, а теперь вот пришлось». Пришлось, потому что Терехов считал, что он уже в таком возрасте, когда надо чувствовать глубинный смысл своих занятий и знать, к чему они приведут, иначе толку в них будет мало. Да, он был человеком временным, но филонить не хотел, раз уж согласился взвалить на плечи руководящую тяжесть. «Ну ладно, хватит, – сказал Терехов, – сразу все не поймешь…»
В комнате с сейфом провел он коротенькое совещание, все были добрые или усталые и не шумели, потом обошел общежития и выслушал обиды техничек, хотел найти Испольнова и поговорить с ним, но не нашел и тут вспомнил о старике стороже. Он заспешил к его домушке, почти побежал и, дернув дверь, увидел старика на полу, на распластанной вонючей овчине. Терехов растолкал старика, и тот, разлепив веки, поднялся с трудом, но быстро и застыл, испуганно уставился на Терехова.
– Ты ночью, что ли, не спал? – спросил Терехов.
– Сторожил я…
– Вот идиот, – выругался Терехов.
– Сторожил я…
– Я – идиот. Вот что. Иди сейчас в мужское общежитие. В нашу комнату. У нас одна койка свободна.
– Хорошо, надо если… – Старик собирал вещички и улыбался, но улыбался он всегда, когда с ним говорили.
– И сейчас спать можешь, и ночью спать можешь.
– Ночью мне на пост…
– Я отменяю пост, – сказал Терехов сурово, но заметил в выцветших слезящихся глазах старика испуг и добавил не очень решительно: – На время наводнения.