После дождика в четверг

Орлов Владимир Викторович

– Ты к ним не заходил? – спросил Терехов.

– Нет. Когда уж тут… – сказал Севка, но сказал так, что Терехов понял – он не заходил вовсе не из-за времени. – Не знаешь, они не обиделись? – спросил Севка.

– Не знаю.

– В сельсовет мне придется их завтра переправлять?

– Наверное. Будет время поговорить.

– Я в кабине молчаливый.

– Ну на свадьбе побеседуешь…

И дальше они говорили вокруг да около, то есть так могло показаться человеку, не знающему их, а на самом деле их слова касались сути, и тем не менее Терехов понимал, что рассеивается иллюзия, которая жила в нем последние дни. Иллюзия эта была порождена ожиданием его с Севкой разговора, и разговор их, считал Терехов, должен был укрепить его в чем-то, помочь по крайней мере обрести ему душевное равновесие. Но так бывает часто, в сегодняшней нашей сумасшедшей жизни неким успокоительным

средством представляется радужное событие в будущем, не очень реальное, но обнадеживающее, мысль о нем и на самом деле успокаивает, а когда все же оно происходит, то оказывается, что оно ничего не меняет, да и не могло ничего изменить.

– Слушай, Сев, – начал Терехов, – тут я хотел с тобой поговорить. Только ты пойми меня правильно… Что-то мне не нравится сейчас в Олеге, а что, не уловлю… Будто бы что-то в Олеге происходит, он какой-то напряженный и нервный и чего-то боится и что-то прячет…

Севка встал и принялся ходить по комнате, очки покачивал рукой и был похож на учителя, прогуливающегося между рядов парт, пока его ученики корпят над контрольной по алгебре.

– Он как все, – сказал Севка, – и хорошее и плохое в нем намешано. Судят о человеке по его действиям, а он как все.

– Я и не собираюсь судить его, – нахмурился Терехов. – Но его что-то гложет, и ему, может быть, нужна помощь…

– А тебя ничего не гложет? – спросил Севка.

Терехов промолчал.

– Мало ли какие могут быть причины, – сказал Севка.

Они молчали, и пауза затянулась. Севка присел на свою кровать, а потом и к стенке прислонился, голову откинул и закрыл глаза.

Терехов думал о семье Плахтиных, о своем старшем друге и покровителе Сережке, о том, каким он был отчаянным и пронырливым и какой мог из него получиться разведчик, если бы немцы удержались во Влахерме подольше. Он вспоминал сырой октябрьский день, когда они с Сережкой у села Андреевского наткнулись на тот кривой окоп и в оползавших песочных его боках откопали пулемет, помятые каски и гранаты. И потом, когда Терехов, раскинув ноги, лежал за пулеметом, была вспышка и грохот, и жестокое чувство страха вцепилось в Терехова через минуту. И те пять километров, что он волок на себе Сережку, Терехов все еще верил, что Сережка жив, и у него не было времени плакать. А потом он дал себе слово заменить Олегу старшего брата, он и старался покровительствовать поначалу Олегу, давал по шее его недругам, подсаживал на плот, уберегал его в рискованных затеях… Но дороги их разошлись, Терехов уже тянул лямку взрослой развеселой жизни, а Олег казался ему недосягаемо чистым, похожим на Павлика Морозова или Олега Кошевого, и каким он мог ему быть старшим братом.

Севка же, откинувшись к стене и закрыв глаза, думал о том, как прошлой зимой были они с Олегом в снежном походе на Трол.

В тот поход отправлялись шумно, а готовились к нему не спеша и всерьез. Стояла зима, но не очень уж свирепая, а так, с тридцатью градусами и крупнохлопьим снежком. К самой Трольской горе надо было перевезти из Кошурникова три теплых вагончика и четырнадцать лесорубов во главе с прорабом Кузьминым. Бригаде этой предстояло в трех цивилизованных вагончиках у Трола зимовать в тишайшем одиночестве и валить тайгу, готовить просеку для домиков тоннельщиков и западной пред портальной выемки. Вагончики к Тролу доверили тянуть двум корчевателям, бульдозеру и двум трелевочным, в том числе и Севкиному.

К участникам похода относились с уважением и завистью. Находились охотники отправиться на Трол, обхаживали по этой причине уважающего смелость начальника поезда Ивана Алексеевича Будкова. Олег и Надя были в их числе. Сжалившись, Севка взял Олега на свой трактор, вместо загрипповавшего чокеровщика.

Сначала двигались ничего, но когда до Трола осталось семь километров, завязли в снегу и с этими несчастными семью шагами бились шесть дней. В первый день одолели двести метров, во второй – полтора километра, и там дальше кое-что оставалось. Где-то слева под снегом петлял сейбинский сынок Трол, а справа поджидало экспедицию незамерзшее каким-то чудом болото. То один, то другой трактор застревал в снегу, и Севкин тоже, и их, покряхтев, вытягивали стальные товарищи. Но совсем плохо было с толстобрюхими вагончиками, неуклюжими, как дирижабли. Для них приходилось пробивать в снегу траншею, траншею эту морозили. Первый вагончик шел неплохо, а второй попался капризный и встал однажды, как вмерз, и его Севка пытался сдвинуть, но трос от натуги лопнул, и тогда три стальных машины схватили и потянули вагончик. Черта с два у них из этого путное вышло, только вырвали они у вагончика передние

колеса, и пришлось его корчевателям толкать сзади своими грозными клыками, чтобы хоть на брюхе полз он вперед. А впереди были снежные километры и сумеречные дни, и Трол их ждал, тоскуя.

Словом, намучались они за те семь дней вдосталь, наползались по сугробам, прежде чем обвязали тросом березки или ели, намесили резиновыми сапогами голубую болотную жижицу. Все дни Севка был в горячечном движении, словно ему и было поручено тянуть собственными мускулами весь караван, и, как в бою или в азартном и нервном матче, не выпадали ему спокойные мгновения, когда можно было оценить действия товарищей. И все же несколько раз Севка замечал, что Олег сидит где-нибудь в уголке вагончика, съежившийся и растерянный. Вокруг суетились, кричали или просто молча делали что-нибудь, а потому бездеятельный и жалкий Олег Севку злил, и Севка ругал и себя за то, что взял в дело непривычного к нему человека. Ворчали и другие ребята, но Севка объяснял им, что Олег, видимо, болен, а на самом деле поведение Олега казалось ему странным. Впрочем, все эти размышления Севки были мимолетными, и через секунду дела их начисто стирали.

Но когда они все же прибились к Тролу, и были счастливы, как папанинцы на своей льдине, и стояли под горой, где быть городу, и поругивались, по-русски выражая удовольствие, случилось такое, что изменило их отношение к Олегу. Олег выскочил вдруг из вагончика с красным флагом в руке, где он его прятал раньше, никто не знал, и побежал вверх по трольскому склону к фиолетовой скале, торчавшей из снега. Скала была небольшая, но обледеневшая, и взбираться на нее было опасно, Олег лез неумело, но лез, чуть было не сорвался и все же оказался на скале и застыл с флагом. Он стоял над парнями, над слепящей долиной, над шестью натужными днями, ленивый ветер потрепывал полотнище, и Олег был прекрасен, и парни смотрели на него влюбленными глазами. И когда Олег, воткнув флаг в каменную расщелину, спустился вниз, они бросились к нему и стали качать его, он был самым первым человеком в их намаявшейся ватаге. Все стояли счастливые, и Олег, конечно, он только бормотал смущенно: «Да что вы, ребята! Зачем!» Но все его хлопали по спине и радовались и говорили о флаге, пока не забылись в вагончиках тяжелым мужицким сном.

И потом Севка каждый день путешествовал на Трол, к обживавшим его лесорубам, возил им хлеб и прочую еду, видел флаг над скалой, как над взятым городом, вспоминал о той чудесной минуте, и все, что было за неделю снежного похода, казалось ему обычным и несущественным, а та минута была главной, и ради нее стоило пробиваться к Тролу.

Теперь же он думал по-иному и снова видел растерянные глаза Олега, съежившегося в углу вагончика. Он думал о той неделе, которую сразу же простил Олегу, впрочем, он тогда ни в чем и не обвинял Олега, а просто злился на него, а потому, значит, он не простил его, а забыл о его растерянных глазах. Но теперь вспомнил и вспомнил еще случаи из прошлого, когда Олег вел себя так, что можно было подозревать его в слабодушии, но у Севки, как у многих, знавших Олега, сложилось о нем представление восторженное, и менять это представление Севка не собирался. Сейчас он глядел на Олега новыми глазами, но понимал, что его настроило на это беспокойство Терехова. Он принялся говорить Терехову о снежном походе, вспоминал о флаге и коротко об Олеговой растерянности, но тут же добавил, что вообще-то он парень крепкий, хотя, конечно, ко многому непривычный.

Терехов слушал его рассеянно, иногда кивал и все думал о том, что вот дал он когда-то слово быть Олегу старшим братом, а какой он к черту старший брат.

– Если он и нервничает, – сказал Севка, – то, наверное, из-за Нади…

Терехов пожал плечами.

– Знаешь, Павел, – Севка вдруг встал, – а тебе не кажется, что Надя любит тебя? И вся эта затея со свадьбой из-за тебя?

Терехов молчал, лежал с закрытыми глазами.

– А может, – сказал Севка, – она и тебя, и его любит… Она такая…

18

Терехов водил кистью по газетным листам.

Он сидел в комнатушке у кухни, а за стеной в большом зале столовой уже шумели сейбинские жители, и в их разноголосицу вминались звуки транзистора и гудение тумаркинской трубы.

Свадьбу уже играли, и Терехов был доволен, что может сидеть здесь, а не в большом зале.

Он едва успел побриться и, касаясь пальцами подбородка или щек, испытывал приятное чувство свежести, словно в щетине еще полчаса назад и таилась усталость. А теперь она, эта усталость, разлилась по всему телу, и, если бы Терехов мог распоряжаться своим временем, он бы свалился на пол комнатушки и заснул.