После Кастанеды: дальнейшее исследование
Шрифт:
Альбер Камю, который, как и многие экзистенциалисты, много думал и писал о страхе, сделал на этот счет ряд поучительных замечаний. Вот что он пишет о Хайдеггере, хотя во многом эти слова можно отнести и к его собственному философскому творчеству: "Хайдеггер хладнокровно рассматривает удел человеческий и объявляет, что существование ничтожно. Единственной реальностью на всех ступенях сущего становится «забота». Для потерявшегося в мире и его развлечениях человека забота выступает как краткий миг страха. Но стоит этому страху дойти до самосознания, как он становится тревогой, той постоянной атмосферой ясно мыслящего человека, "в которой обнаруживает себя экзистенция"… Сознание смерти является зовом заботы, и "экзистенция обращена тогда к самой себе в своем собственном зове посредством сознания". Это голос самой тревоги,
В этих неодобрительных словах Камю много правды, как бы он к ней ни относился. Универсальный, космический характер заботы и страха (которые в данном случае могут рассматриваться почти как синонимы) проявляет себя непрерывно, каждый миг нашего бытия. Фундаментальная причина этой заботы и этого страха — страх смерти. Мы действительно страдаем от собственной ограниченной личности и бессознательно мечтаем вернуться к самому себе из "потерянности в анонимном существовании". Поскольку сознание человека парадоксально: обретая личность, мы обретаем смерть и, одновременно, призрачную безликость — ведь страх смерти вынуждает нас уподобиться всем остальным, превратиться в ходячий шаблон, бесконечно повторяющий типичные реакции на типичные ситуации. Страх смерти, явившийся вместе с личностью, убивает саму личность задолго до смерти, парализуя волю и превращая нас в марионеток. Психиатрам известно, как длительная непрерывная тревожность обедняет психический мир человека, делает его однообразным, замкнутым исключительно на себе существом. Весь человеческий род подсознательно или полусознательно пребывает в таком состоянии всю жизнь. Идея смерти порабощает и убивает нас гораздо раньше, чем сама смерть.
Когда мы рассуждаем об этой знаменитой троице (страх смерти — чувство собственной важности — жалость к себе), следует все время помнить, что ни одно из названных чувств не существует отдельно от остальных. Таким образом, мы лишь номинализируем три аспекта единой психической силы, привязывающей наше восприятие и наши эмоции к этому миру, т. е. к единственному способу восприятия. Чувство собственной важности невозможно без той «заботы», которая естественно порождает страх смерти. Жалость к себе невозможна без страха смерти и чувства собственной важности; она рождается как непосредственная реакция на человеческие рефлексии на угрозу смерти или унижение.
Страх смерти преодолевается либо "символической смертью" (воображаемым переносом смерти из будущего времени в настоящее), либо использованием смерти как «советчицы» (т. е. принятием каждого решения с точки зрения существа, готового умереть, а значит — в определенном смысле уже мертвого). Легко заметить, что смерть пугает нас не сама по себе, а только своими атрибутами — страданием и неотвратимостью во времени. Переоценка такого фундаментального символа как смерть (об этом я много писал в своих предыдущих книгах) — не такая уж сверхъестественная процедура. Достаточно лишь выйти из культурного поля, наделяющего смерть ужасными и пугающими качествами. Собственно говоря, следуя практической дисциплине толтеков, мы уже во многом «освобождаемся» от культурного поля символов и значений, гипнотизирующих обычного человека. Такое явление, как "выход из культуры", особенно хорошо известен жителям бывших тоталитарных держав — это один из способов сохранить индивидуальность, то, что коммунистические идеологи с ненавистью называли "внутренней эмиграцией". Когда насилие идеологии становится очевидным, а проповедуемые ценности неприемлемы, человеческая психика иногда находит удивительно изобретательные методы изоляции от агрессивной среды и включает специальные защитные механизмы. Это одна из причин, по которой я считаю обитателей посткоммунистических стран более подготовленными к толтекской дисциплине, чем жителей "свободного мира", которые никогда не имели столь насущной необходимости отделять себя от торжествующих социальных институтов, принятой этики, идеологии, мировоззрения.
В конечном счете даже такой универсальный символ, как смерть, подчиняется тем же законам, что и всякий символ, генерируемый социумом. Мы без особого труда можем принять идею смерти как награды, освобождения, заключительного урока, просто необычного опыта. При этом столь же радикально меняется значение и ценность жизни —
Способы борьбы со страхом смерти определяются осознанием страдания как непрерывного атрибута жизненного процесса уже сейчас, когда все мы, надеюсь, далеки от агонии (эту идею подробно разработали буддисты — с их трудами на эту тему стоит ознакомиться всем), и осознанием смерти как уже происшедшего факта ("символическая смерть"), т. е. как явления, актуального для всех живущих независимо от того, сколько времени отделяет человека от этого рокового момента. Условность времени как онтологической категории (вспомним гл. 1) помогает понять это.
Избавление от страха смерти — это не просто устранение некоторого эмоционального отношения к неминуемой ограниченности личного бытия во времени. Поскольку страх смерти предопределяет расположение наших чувств ко всей совокупности фактов жизни, то изменение нашего отношения к смерти перестраивает всю систему ценностей.
Например, в связи со страхом смерти мы полагаем, что наша судьба должна быть насыщена ценными для нас событиями и переживаниями. Эта идея вызывает состояние, названное в книгах Кастанеды "озабоченностью собственной судьбой". Для нагуаля это узел взаимообусловленных энергетических полей, сформированный привычными реакциями и удерживающий точку сборки в определенном положении.
Озабоченность собственной судьбой — тот модус эмоционального реагирования на внешние события, который опирается на ценности социального научения, идеи смысла, достоинства, престижа — т. е. на вещи, никак не связанные с Реальностью, а порожденные определенным типом цивилизации. Так возникает чувство собственной важности — зеркало человеческой рефлексии по поводу тонального, «цивилизованного» пространства, в котором разум индивида, его воля и амбиции осуществляют себя. Воображаемые преграды и воображаемые достижения являются содержанием мира чувства собственной важности.
Бороться с ним сложно, поскольку оно коренится почти в любой человеческой деятельности, в любом успехе или неудаче. «Битва» воина в данном случае далеко не сводится к достижению смирения, поскольку и смирение может легко превратиться в «добродетель». Нет — «битва» воина направлена главным образом на устранение всех смыслов и значений, приписываемых социумом человеческим поступкам.
В человеческом мире ничто не имеет значения — этот тезис должен стать повседневным лозунгом для каждого, кто стремится избавиться от чувства собственной важности. Правильное его понимание не ведет к пассивности или квиетизму, как может показаться. Социальные действия не устраняются из жизни толтека, просто они приобретают принципиально иной смысл: как упражнение по тренировке внимания, как разновидность дисциплины по развитию упорядоченного осознания. За коммуникациями, повседневной работой и выдающимися свершениями стоит лишь одна реальная цель — приближение к безмолвному и непостижимому нагуалю. Сама идея человеческой важности или значительности на фоне этой запредельной цели невозможна.
Индуисты пытались приблизиться к этому «равноприятию» (equality) всего через центральную идею карма-йоги — так называемую "кшатрийскую этику незаинтересованного действия". Буддистские школы подхватили эту мысль и по-разному толковали ее в своих дисциплинах. Им удалось сделать немало, но призрак этики так и не покинул до конца "незаинтересованное действие" карма-йогинов. На пути к воображаемому Абсолюту смиренный монах или йог всегда находит повод гордиться своими достижениями. Порой это случается совсем бессознательно, но суть переживания от этого не меняется.