После любви
Шрифт:
– Нет.
– Значит, это вас должны были убить?
– Нет.
Во всех трех случаях я сказала чистую правду, и она не очень устраивает Сальму.
– Не бойтесь. Я всегда держу рот на замке.
В подтверждение девушка собирает пальцы в щепоть и проводит ими по губам, что должно означать застегнутое на молнию молчание. Молнии, заклепки на карманах, полных историй со смертельным исходом, пряжки на туфлях с начинкой из контрабандного гашиша – вот он, фирменный стиль от «Evade». А Сальму можно считать ее лицом.
– Я не боюсь.
– Куда вы направитесь дальше?
Я бы сама хотела получить
– Еще не знаю.
– Уезжайте в Касабланку. Это лучшее место. А уж оттуда можно попасть куда угодно. Я и сама собираюсь в Касабланку. Не все же сидеть в этой проклятой дыре.
– Касабланка или что-то другое… Это зависит не от меня.
Сальма несколько разочарована: мадам, которая похожа на «европейца, беглеца» гораздо больше, чем она, должна сама выбирать себе маршрут.
– Ума Турман непременно уехала бы в Касабланку.
– Ума Турман?
– Ума Турман – моя любимая актриса. Когда я уеду в Касабланку, то обязательно перекрашусь в blonde 18 , как она. Вы незнакомы с Умой Турман?
– К сожалению.
– Тот человек… Европеец, беглец… Говорил, что он близкий друг какой-то… Подождите, дайте-ка вспомнить… Какой-то Фанни… Фанни… Она тоже актриса.
– Ардан? – подсказываю я.
– О, да! Фанни Ардан. Наверное, это совсем не то, что Ума Турман.
– Совсем, совсем не то.
18
Блондинку (фр.).
– Все равно, я молюсь за него каждый день. И за Уму Турман тоже. Чтобы она когда-нибудь приехала в Касабланку. Уже после того, как туда приеду я. И мы бы случайно встретились на улице… Или в каком-нибудь баре. «Кафе Рика» подойдет. Определенно, это будет именно оно!
– И что произойдет тогда?
– Для начала я возьму у нее автограф. Попрошу расписаться у меня на руке. Или нет – лучше на афише, так автограф дольше сохранится. У меня есть ее афиша. Даже две.
– А потом?
– Потом я угощу ее кофе.
– А потом?
– Потом она угостит меня кофе.
– А потом?
– Потом? Потом… случится что-то очень замечательное. – Дерзость Сальмы перехлестывает через край, но воображения ей явно не хватает.
– Ты как будто и не марокканка вовсе. – Незаметно для себя я перехожу на «ты», Сальму это устраивает.
– Ума Турман – тоже не марокканка. Но это никого не удивляет! – Сальма заливается мелким дробным смехом; шутка, которую она только что произвела на свет, кажется ей бесконечно забавной.
– Почему же ты до сих не в Касабланке?
– Деньги. Все упирается в деньги. Того, что я накопила, – недостаточно. Но скоро, очень скоро, я соберу приличную сумму – и только меня и видели!..
Странная марокканка Сальма странным образом оказывается на топчане; устроившись у меня в ногах, она рассуждает о побеге из кооператива по изготовлению масла аргано, где работает техником, о своем (овеянном какой-то тайной) прошлом: ее отец был французом (испанцем), он умер, когда Сальме исполнилось шесть (семь); ее мать была испанкой (француженкой), она умерла, когда Сальме исполнилось семь (шесть), а в общем, не важно, кто кем был, – важно,
Бритву. Опасную бритву.
С ручкой из слоновой кости, с монограммой «P.R.C.» и моими отпечатками. Я великодушно готова уступить их Сальме.
Пока глаза не слиплись окончательно.
…Солнечный свет.
Он проникает сквозь веки – еще не обжигающий, но уже готовый обжечь. Поначалу я даже не решаюсь приподнять их, скрупулезно восстанавливая события прошедшей ночи.
Камера – полицейский с ключом – калитка в воротах – я свободна – «Мерседес», мигающий фарами, – Доминик за рулем – побег из Эс-Суэйры – дорога вверх по склону – окошко в обитой железом двери – бонсуар, мадам, – я оставлю вам лампу – европеец, беглец – вы тоже собирались убить плохого человека? – Ума Турман – Касабланка.
Неужели Сальма еще здесь?!
Надеюсь, что нет, – в комнате слишком тихо. Выждав еще мгновение, я наконец-то открываю глаза.
Слава богу, комната пуста.
А я заботливо прикрыта одеялом, в которое трансформировался тонкий цветастый ковер. Лампа погашена, она стоит там же, где Сальма поставила ее, кувшин и полотенце тоже на месте, и в стройных рядах флаконов с аргано не произошло никаких изменений. Разница лишь в том, что теперь комната пронизана солнечными лучами, тонкими и острыми, как спицы. Вчера ночью потолок казался мне сплошным, но он совсем не сплошной. Все дело в крошечных дырках, произвольно проделанных в нем, – никакого особого узора они не образуют.
Наскоро умывшись, я принимаюсь разбирать сумку, переданную Домиником накануне. Милый-милый Доминик, он отнесся к моему поручению слишком серьезно, слишком ответственно:
– две пары джинсов (одна точно никогда мне не принадлежала);
– четыре футболки, включая «Born to be free»;
– белье (в отдельном пакете);
– детские радости – бусинки, перья, монетки, курительная трубка – привет от Ясина (в отдельном пакете);
– portative (господи ты боже мой!);
– косметичка, единственная память о Питере;
– ветровка (судя по размеру, она больше подошла бы самому Доминику);
– бежевый свитер с горлом;
– синий без горла, но с Рудольфом, предводителем оленей Санта-Клауса (впервые вижу!).
Куда ты собираешься спровадить меня, Доминик?.. В Лапландию?
Закончив осмотр внутренностей сумки, я перехожу к внешним карманам: солнцезащитные очки, универсальный ключ из рыбьего брюха (ключ, ключ, ключ!) и конверт. С жирным пятном в левом нижнем углу, я уже успела забыть о его существовании. Изначально в нем лежало кольцо, оно лежит и сейчас. А к кольцу прибавился еще один конверт, сложенный вдвое. О его существовании я помню очень хорошо: пять бумажек по сто евро и визитка, информирующая о том, что ALEX GRINBLAT, advice-giver, готов принять меня в Старом Свете в любое удобное для меня время.