После нас
Шрифт:
– Эйфелева башня. И ее уже нет. Растащили на строительные материалы, после того как по городу прошелся жуткий ураган.
– Да? Вот черт! Но это веселая история, на самом деле. Так как в пути меня подстрелили, и я чуть не умер в каком-то бельгийском городке. Там я провалялся месяц, меня выхаживала одна милая девушка.
– Дикарка?
– Да, она жила в этом городе со своей семьей. Кстати, я бы не стал называть их дикарями, так как это обычные люди старого режима или те, у кого нет средств на корабль.
– Они дикари, Марков. Все люди, живущие в этих постройках, в этих городах, как ты их называешь, – дикари. Тебе повезло, что она не съела тебя. И
Марков поспешно отхлебнул и передал кофе Густаву. Тот недовольно сморщился, но ничего не сказал. Откинулся на когда-то синюю, а теперь пыльную, но все же разноцветную и пеструю стенку, сделал большой глоток с другого края кружки и блаженно выдохнул.
– Ну, так вот. Эта девушка, ее звали Арина, она выходила меня. В какой-то момент я понял, что влюбился. Но я был таким же дураком, как и ты, только не обижайся. Я был дураком, странником, вольной птицей. Меня манили все эти просторы, я должен был двигаться вперед, не мог сидеть на одном месте. Знаешь ли, сейчас я уже жалею об этом, но тогда я был по-дурацки решителен. И ночью я уехал. Не скажу, что это вылилось в романтичную ситуацию, что, мол, она проснулась утром, а меня нет, только мой трепетный запах и записка с признанием в любви. О нет, я бежал трусливо, в гари и грохоте. Мотор моего корабля после той перестрелки здорово троил, и я, наверное, разбудил весь город своим отбытием, как только включил зажигание.
– У тебя всю жизнь был один корабль? Тот, который взорвался?
– Да, я не слишком богат, – задумчиво сказал Марков. – И вот я поехал назад. Мне уже не хотелось видеть эту Эйфелевую башню, я ехал к себе на родину. Опять по Европе, только в другом направлении. Здесь-то и вся соль. Европа здорово отличается от России. Я не скажу, что там все медом намазано, нет. В конце концов, ведь именно в Европе мне прострелили плечо, которое ноет каждый раз, когда начинается гроза.
– Кстати, сейчас не ноет, а то я зонтик потерял?
– Сейчас нет. Но погоди, дай я закончу. Любой русский город опасен. Я бы не стал там задерживаться. Меня настораживает даже эта остановка, но вряд ли рядом здесь есть более или менее большой город, так как он не отмечен в навигации. Русские города опасны для чужаков, запомни. Их жители не любят, когда кто-то пытается влезть в их жизнь. И вряд ли они были бы рады, если бы узнали, что ты называешь таких, как они, дикарями. Я встречал немало русских странников, они получше городских жителей. Но все немного сумасшедшие. И не любят иньеру, разговаривают на своем.
– А ты русский не знаешь?
– Немного. Все же у нас общие корни. Но в наше время глупо знать какой-то местечковый язык, когда ты можешь повстречать кого угодно. Например, азиаты болтают не пойми о чем, и лучший для них язык – это язык пули. Не раз проверял на своей шкуре.
– Да уж.
Густав сполз по стенке еще больше вниз, поставил кружку на живот и вытянул ноги. И хотя на них были надеты удобные полуботинки, он все равно почувствовал усталость и легкую вибрацию в ступнях. Так всегда бывало после долгих переездов.
Он положил ногу на ногу, сделал большой глоток и прислушался. Ничего, кроме монотонного пения сверчков и шума ветра, стелющего траву по земле, не было слышно.
– Пойду отолью. – Марков поднялся со скамейки, брезгливо отряхивая зад от пыли.
– Погоди. Держи. – Густав потянулся и достал из рюкзака второй фонарь, включив его. – Если чего или кого увидишь, то кричи, не вздумай сам лезть в лапы лягушки-убийцы.
– Я тебе не говорил, что ты тот еще шутник?
– Ох, кто
– Я не могу. – Марков угрюмо и нервно повел щекой, как будто его укусила пчела.
– Почему?
– Потому что я ссу кровью.
Не останавливаясь, он побрел за остановку, освещаемый фонарем. С минуту Густав просто смотрел перед собой, прокручивая кружку большим и указательным пальцем и грея об нее левую ладонь. Затем встрепенулся и крикнул:
– Эй! А почему кровью-то?!
Некоторое время ничего не было слышно, и Густав даже напрягся, привстав со скамейки, готовый в любой момент помочь Маркову, если с ним что-то произошло. Но потом раздалось знакомое кряхтение, звук застегиваемой молнии и едкий, преисполненный цинизма голос:
– Потому что у меня камни в почках, придурок.
Глава 3
Когда-то Тиски, с ударением на первом слоге, были красивым маленьким городом, в котором размеренным чередом текла полноценная жизнь. Мир, в котором каждый знал каждого, а если и не знал, то мог узнать от своего приятеля. Мир, в котором многое было заведено по своим правилам, и отступать от них никто даже не думал.
Хорошие дороги ласковой сетью окружали большое городское озеро. Между дорогами, как будто разбросанные чьей-то невидимой рукой, стояли дома. У всех у них был один отличительный признак – белый цвет. Тиски можно было назвать Белым Городом, в лучшие свои времена, после проливного дождя, он просто ослеплял непривычные глаза. В остальном же дома при детальном рассмотрении выглядели абсолютно разными – от панельных высоток с новыми, еще не дребезжащими лифтами, до двух– и одноэтажных старых домиков. Последних было больше, но это смотря с какой стороны заезжать в город. Попади вы с него с запада, и вас встретил бы целый спальный микрорайон. С востока – и вы оказались бы в урбанизированной деревне.
До Взрыва Тиски были одним из самых важных железнодорожных пунктов в России, сюда стекались тысячи рельсовых путей, сливаясь в одну величественную развязку на большом, построенном еще во времена СССР, вокзале: бетонные советские звезды, неохватные колонны, высоченные потолки. Когда-то все рельсы здесь лениво блестели на солнце, и, прикоснувшись к любому из них, вы бы почувствовали мощную дрожь подходящего поезда.
Поезда находились здесь круглосуточно. Одни уходили, проскальзывая под черной витой аркой с надписью «Счастливого пути!», другие приходили, осторожно проползая под точно такой же аркой, но с другой надписью – «Добро пожаловать в Тиски!».
Но сейчас на когда-то многолюдном вокзале не было ни души. Не слышался детский смех, не журчала вода в декоративном фонтане. Никто не стоял в тени, обмахиваясь свежей, только что купленной газетой с кроссвордами. Никто не тащил на своих плечах раздувшиеся, как верблюды после водопоя, сумки. Здесь было тихо. Мертвенно тихо. И сумрачно. Несмотря на яркое утреннее солнце.
Оно пробивалось через полуразрушенный вогнутый навес, соединявший правый и левый перроны. Раньше он был прозрачным, но теперь под слоем пыли, грязи и птичьего помета превратился в непроницаемую для света мутную преграду. И только там, где в крыше виднелись рваные дыры, сделанные то ли градом, то ли выстрелами из помпового ружья, солнце проникало яркими резкими лучами и ложилось на железнодорожные пути мирными брызгами.