После ночи — утро
Шрифт:
— Чтоб я больше от вас не слышал скандалов. Ясно? Вы командиры, на вас солдаты смотрят. И года у вас такие — постыдиться бы пора.
Но как только сержанты выходили от меня, все оставалось по-прежнему. И я решил, что тут ничем не поможешь. Впрочем, их служебные взаимоотношения были совсем другими. Подойдет иногда Иван Лукич к орудию Кошкина, покачает прицельную панораму и скажет:
— Ты что же, командир, собрался снаряды на удобрение по полю рассеивать? Разве не видишь, защелка ослабла?
Кошкин сразу напускался на своего наводчика:
—
— Всегда надо проверять, как твое приказание выполняется, — поучал Иван Лукич и отходил.
Я знал, что Селиванов привык к бронепоезду, сроднился с его экипажем, но обещание старшего сержанта уйти в пехоту меня встревожило. Уйти с бронепоезда он, конечно, не мог, но упорно стал бы добиваться своего. И я нарочно послал его на наблюдательный пункт, зная, что сегодня бронепоезд вступит в бой. Пусть Селиванов убедится: мы не зря «коптим небо».
Вечером мне сообщили, что противник готовится к большому наступлению. Он, видимо, не хотел мириться с потерей двух железнодорожных станций и выгодных позиций. Путь впереди исправили, и бронепоезд занял намеченное заранее место.
В три часа утра я был на наблюдательном пункте. Он был почти готов. Над вырытой щелью с ответвлениями для связистов и наблюдателей положены два наката бревен. Селиванов со своими людьми заканчивал маскировку. Солдаты носили из расположенной метрах в тридцати рощи ветви и закрывали ими свежую землю. Когда все было закончено, я отправил лишних людей на бронепоезд. Со мной остались два связиста и Селиванов.
Начинало светать. На всем участке фронта стояла тишина. С высоты было видно далеко.
В сизой дымке тумана вырисовывались очертания большого села Песчаное. Там был противник. От села на станцию Шебелинка, занятую нашими войсками, тянулся большак. По выходе из села он круто поворачивал в нашу сторону и скрывался где-то за рощей.
Первые лучи солнца скользнули по верхушкам деревьев, одев их в золотые короны, потом осветили высоту, и скоро вся местность засветилась, засверкала.
Оказалось, что по всему полю, от подножия высоты до большака, цвел красный мак, а село Песчаное утопало в свежей зелени садов. И захотелось, чтобы эта тишина не нарушалась больше орудийными разрывами и пулеметной трескотней, дикими криками атакующих и предсмертными воплями раненых. Спуститься бы вниз, окунуться с головой в цветы и вдыхать, вдыхать их пьянящий аромат.
И вдруг приятная минута задумчивой тишины была нарушена выкриком:
— Воздух!
Все сразу изменилось.
В небе над Песчаным нарастал густой зловещий рокот моторов. Казалось, что земля начинает покачиваться, а изуродованные березки в роще — шевелиться и вздрагивать. Над нашей высотой самолеты развернулись в пике. На земле выросли черные фонтаны с лохматыми вершинами, и наш блиндаж затрясло от взрывов. После самолетов заговорила немецкая артиллерия.
В роще, расщепляя деревья, разорвался первый снаряд, потом
— Ну, началось, мать честная! — не то весело, не то в отчаянии крикнули из соседнего окопа.
Ответила наша артиллерия. То в одном, то в другом конце села вспыхивали разрывы. Загорелось несколько домов. Приступил к делу и я. Мне было приказано пристрелять поворот большака.
В эту минуту на окраину села вышли немецкие танки. Вот уже они рассыпались по маковому полю.
— Девять, десять… пятнадцать… — считал сидевший рядом Селиванов… — Двадцать семь, товарищ старший лейтенант.
Снаряды с бронепоезда рвались между танками. Орудия били сосредоточенным огнем. По танкам стреляли теперь все батареи.
Только воину понятно напряжение решающей схватки. Это напряжение всех чувств доходит до холодного спокойствия, когда человек весь превращается в зрение, в слух, с предельной ясностью работает мозг.
Танки шли на полной скорости.
Через каждую минуту я давал команду на бронепоезд уменьшать прицел орудий на три-четыре деления.
— Горит! — радовался Селиванов. — Танк горит!
Один из передних танков ярко запылал, потом окутался черным дымом и остановился, как вкопанный. Вслед за ним загорелось еще два танка, еще один…
— Молодцы! — возбужденно кричал Селиванов. — Это же Кошкин бьет!
Уцелевшие танки рвались к высоте. За ними, рассеявшись по полю, перебегала пехота. Когда напряжение достигло предела, когда, казалось, ничто уже не удержит противника, где-то сзади послышался странный шум, похожий на продувку паровозного котла. Несколько секунд спустя поле, танки, люди — все стало накрыто сплошными разрывами.
— Катюша! — ожили наши окопы.
Над высотой победно понеслось мощное «ура». Наши поднимались в контратаку.
В окоп неожиданно ввалился связной от командира дивизии и передал мне пакет. В восьми километрах от нашей высоты противнику удалось прорваться и окружить один из полков. Бронепоезду приказывалось немедленно пойти на выручку.
В укрытии нас ждала штабная машина. Через десять минут мы были уже на бронепоезде. Там знали о приказе и приготовились к отправлению. По необычному блеску глаз, по точным движениям людей можно было понять, что все возбуждены предстоящим выходом на открытую позицию. Но Кошкин нашел нужным все-таки спросить Селиванова:
— Ну как, Иван Лукич, видал живых гитлеровцев?
— Нет, — прищурился Селиванов, — мертвых видел, а живых не пришлось.
И торжествующе посмотрел вокруг. Первый раз последние слова остались за ним.
Была подана команда к отправлению.
Зашипел пар, и весь бронепоезд затрясло на месте мелкой дрожью.
«Нервничает, — подумал я о Кривицком, — пару сразу много дал».
Поезд тронулся с места и, с каждой минутой набирая скорость, помчался вперед.
Один за другим мелькали телеграфные столбы, все чаще колесный перестук, по бокам — окопы наших позиций.