После огня

Светлая Марина

— Прощайте, фрау Бауэр, — упрямо повторила Грета.

— Прощайте, — пожала плечами Генриетта, а когда Грета исчезла за поворотом, пробормотала: — А кружево-то к платью здесь при чем?

А потом ушла в дом, думая о том, что подарок все равно занесет. Попозже.

Возле дома, сидя на крыльце, что-то мастерил Фриц. Увидав Грету, помахал ей рукой издалека и широко улыбнулся. Удивительно еще было видеть людей, которые улыбаться не перестали, но улыбались, будто назло всему, что происходило вокруг, много, часто… и что самое удивительное — искренне. Фриц был таким.

Он умел посмеяться, умел заставить себя забыть, умел жить так, будто ничего не случилось и, вместе с тем, принимать случившееся, расхлебывая последствия наравне со всеми.

— Отец сказал, что старый Тальбах не против, чтобы ты снова вернулась на работу, — сходу сказал он Грете. — Правда, против буду я. Вообрази, этот скряга говорит, что сможет расплачиваться только едой. Так что я решил послать Тальбахов к черту.

— Зря! — Грета остановилась в нескольких шагах от мужа и прислонилась к дереву. — Кроме Тальбаха меня может больше никто не взять на работу. Ты перебиваешься временными заработками. У меня ни денег, ни карточек. У Рихарда скоро начнется аллергия на капустную похлебку. А так хотя бы будет еда.

Фриц мотнул головой — этим он так напоминал себя прежнего, что только и оставалось вспоминать девятнадцатилетнего юношу, за которого она вышла когда-то замуж.

— Проживем! — сказал он. — В Гамбурге нам бы полегче было. Но проживем. Тут дельце одно назревает. Французы вздумали госпиталь отстроить. Может быть, выйдет подзаработать. А будут деньги, попробуем все-таки уговорить их назначить тебе хотя бы штраф. Верно я говорю?

— Да, — согласилась Грета, — попробуем их уговорить.

Фриц кивнул и стал перебирать гвозди в коробке под ногами. Гвозди были разной длины. Он будто никак не мог подобрать то ли нужный гвоздь, то ли нужное слово. А потом поднял к ней свои глаза, казавшиеся сейчас не серыми и не голубыми, а какого-то странного светлого цвета, будто вылиняли на солнце. И тихо сказал:

— Я вот думаю, что дома будет нам лучше, да? Уж сколько дней прошло, а я и тронуть тебя боюсь — ты чужая какая-то.

Самой Грете было совершенно безразлично, как будет. Она привыкнет. Фриц никогда не умел особенно нежничать, это было вроде проявления слабости. Но он всегда был добр к ней. Никогда не обижал, по-своему заботился. И только бы не оставил, только бы не остаться одной.

Грета вздрогнула. Резко, всем телом. И значит, с ним.

— Прости, я… я не чужая… я не думала, что тебе так кажется…

— Я понимаю, столько лет прошло… А ты бродишь тенью, бесконечно что-то чистишь, стираешь, гладишь, готовишь, не остановишься возле меня ни на минуту, спишь на другом конце кровати… И я боюсь показаться тебе насильником, если придвинусь ближе и хоть поцелую тебя.

— Глупости какие, — она пожала плечами. — Я хозяйством занята, пока ты работаешь. Еще не хватало, чтобы тебе сказали, что я за тобой не смотрю. Ты же знаешь, люди скоры на язык, — она помолчала, подошла ближе, долго смотрела на Фрица. Наконец, сказала больше для себя, чем для него: — Ты — мой муж, я — твоя жена. Ничего не изменилось…

Он улыбнулся ей в ответ,

встал с крыльца и, взяв за руку, притянул к себе.

— Правда, по-прежнему? — спросил Фриц.

— Правда, — она подалась к нему. — Есть хочешь? Обедать пора.

— Можно и пообедать, — рассмеялся он и, наклонившись к ней, крепко поцеловал в губы.

Его губы были давно забытыми, чужими. Ни радости, ни отвращения. Не испытывая никаких чувств, Грета подождала, когда он отстранится от нее, и слабо улыбнулась.

— Пойду разогрею, потом тебя позову, — с этими словами она скрылась в доме.

Потом неторопливо двигалась по кухне, накрывая на стол, и поглядывала в окно. Фриц снова что-то сколачивал, когда к нему подошел Рихард. В последнее время он часто ходил, словно чем-то озабоченный. Даже Грета порой замечала его хмурый вид. Пожалуй, никогда раньше она не видела его таким. Отстраненно подумала, что надо бы с ним поговорить. И снова вернулась к столу.

Когда все было готово, вышла в прихожую, чтобы позвать Рихарда и Фрица к обеду. И там же и замерла, расслышав через приоткрытую дверь голос мужа.

— Не знаю, отец… Я видел слишком много женщин… Которых… Над которыми поиздевались солдаты. И подумал, что сталось… Когда ехал сюда, больших надежд вас найти не питал, мне Берта сказала, что вы хотели перебраться в Констанц. И мало ли, что в дороге. Кругом военные. А теперь думаю, как понять ее. И других объяснений не нахожу.

— Нет, — раздался в ответ угрюмый голос Рихарда. — От этого я ее уберег.

— А этот ваш француз? Который жил у вас?

— Нет.

— Нет?

— Он бы не стал.

— Все солдаты одинаковые, тебе ли не знать?

— И ты?

— И я.

— А как же эта… твоя?

— Она не всегда была. Нет, нам точно надо поскорее выбираться. Домой вернемся, жизнь пойдет по-прежнему! Если бы ей дали разрешение на выезд! Нас только Грета и держит в этом окаянном городишке!

— Но ты ведь без нее не уедешь?

— Я столько к ней шел, что никуда без нее теперь не уеду.

Дальше слушать Грета не стала. Вернулась в кухню и позвала мужа в открытое окно. Страх, закравшийся в душу, мешал ей спокойно думать. Страх, что однажды Фрицу надоест ждать. Да и одиноких женщин нынче много. И чтобы он не оставил ее, она должна найти выход. И как можно скорее.

Остаток дня прошел спокойно и ничем не отличался от других дней. Был так же наполнен делами и вместе с тем оставался пустым. Будто не было. И не вспомнишь. Вечером Фриц задержался во дворе — он окончательно решил избавиться от каштана под окнами. Рихард только пожимал плечами и не спорил. Грета была уже в постели, когда муж, наконец, поднялся в комнату.

Он не обошел кровать с другой стороны и не лег, как делал это обычно. А сел с краю, возле жены. Протянул руку и провел ею по ее лицу. Глаза его будто светились изнутри — но это от света ночника. Кожа на пальцах шероховатая от застаревших мозолей. Но руки совсем прежние — большие, красивые мужские руки. Когда-то в этих самых руках она чувствовала счастье быть женщиной. Но как же давно это было!